Донателла Пьетрантонио - Арминута

Я бросилась за ней в комнату. Широко раскрыв рот, она вертелась перед зеркалом, ковыряя пальцем почерневший молочный моляр, в середине которого засел светлый осколок – скорее всего, миндаль – вызвав пульсирующую боль. Чтобы избавиться от остатков нуги, Адриана потыкала в дырку зубочисткой, которую всегда держала в кармане, а потом приподнялась на цыпочки, поближе к моему носу.

– Чуешь, как воняет? Что за невезуха: никак не хочет выпадать! Давай ты его вырвешь, а? Мне никак не дотянуться.

Я боялась сделать ей больно, но она настаивала. Зуб, как оказалось, почти не шатался, хотя и крепился к десне только одной стороной: похоже, его время еще не пришло. Я попыталась раскачать его пальцами, но ничего не вышло, и даже обвязав зуб ниткой, я все время сдергивала пустую петлю.

– Может, подцепить чем? – предложила она.

Мы заглянули в кухню. Остальные уже ушли, стол был убран, и только в раковине нас ждала стопка грязных тарелок. Я наугад открыла несколько ящиков, не зная точно, что ищу, и стала перебирать все подряд. Нож – нет, он меня пугал. Вилка? Мы подошли к окну, поближе к зимнему солнцу, уже клонившемуся к закату. Адриана выставила вперед нижнюю челюсть, я вставила зубчик вилки в щель, и она молча застыла, поджав руки к груди. Глядя ей в глаза, чтобы заметить внезапную боль, я сунула вилку глубже: зрачки расширились, но и только. Тогда, затаив дыхание, я резко поддела зуб. Тот вылетел прямо в горло, а из десны вырвался фонтанчик крови. Сдавленно всхлипнув, Адриана закашлялась, пытаясь избавиться от инородного тела, потом сплюнула зуб, за которым тянулась кровавая дорожка, себе в ладонь, с хлюпаньем втянула сопли и утерла подбородок посудной тряпкой.

Вечером, улегшись в постель, я разрыдалась в подушку: кто будет рвать ей молочные зубы, когда я вернусь в город? Адриана, услышав, спустилась вниз, и я рассказала ей все: о недавней встрече двух матерей, о новом переезде, который они для меня готовили.

– Значит, уедешь? – вскинулась в полутьме Адриана.

– Ну, не прямо сейчас, к началу учебы в лицее, в сентябре.

– Но... разве ты не этого хотела? – спросила она, помолчав. В ее внезапно взрослом тоне слышался укор, но очень мягкий, ласковый. – Тебя вернули сюда, к нам, но мы тебе не нравимся, и ты плачешь, каждую ночь плачешь, ворочаешься под одеялом, не можешь уснуть. Так почему тогда тебя смущает идея вернуться в город?

– Честно говоря, я уже ни в чем не уверена, сплошной туман. Никто пока не сказал мне даже, в какой именно лицей я пойду. Мать подберет мне жилье или может, интернат.

– Ты что, с ума сошла? В этих интернатах заправляют монахини, они каждый твой чих контролируют! Кошмар просто! Даже трусы проверяют!

– Ну, это-то ты откуда знаешь?

– Да есть у нас одна, за кирпичным заводом живет. Такие истории рассказывает!

– Я же не из-за монахинь волнуюсь, а потому, что тебя больше не увижу, – прошептала я, коснувшись ее волос, и снова начала всхлипывать.

Мы немного поплакали вместе, потом она села и резко встряхнула меня за плечи.

– И ведь хватает же у этих двух гадюк наглости пинать тебя с места на место, когда им в голову взбредет? По-моему, хватит. Ты должна бороться!

– Но как?

– Вот так сразу не знаю, надо подумать. А пока давай поклянемся, что больше не будем расставаться: ты уйдешь – и я за тобой.

Она скрестила пальцы и поцеловала их с обеих сторон, быстро перевернув ладони. Я заметила ее движение в темноте и повторила за ней. Потом обняла, прижалась грудью у ее спине, пересчитав позвонки, как зерна четок, и мгновенно уснула. А когда она уползла наверх, я осталась лежать, прижимаясь взмокшим животом к нагретому ей месту. Время от времени сестра вскрикивала, в какой-то момент засмеялась, увидев что-то во сне: обычно по ночам она спала спокойно, раскинув руки, убаюкивая заодно и меня, но не сегодня. Собственные страдания и неопределенность будущего больше меня не беспокоили, теперь я тревожилась только об Адриане и Джузеппе – видите, насколько одомашнилась? Но не прошло и нескольких минут после нашей клятвы, как я совсем разуверилась, что мы сможем остаться вместе. А ведь уже в сентябре я уеду из деревни, уеду одна. Как они справятся без меня? Может, у нее что-нибудь как-нибудь да и получится, но малыш-то? Он по-прежнему ползал на четвереньках, и я ни разу не слышала, чтобы он звал маму или папу. Стараясь помочь ему, я часто проговаривала эти слова по слогам, очень медленно, преувеличенно четко артикулируя, но он сразу отвлекался на что-то другое – видимо, его мозг еще не был готов.

В клинике, где он сейчас живет, Джузеппе разговаривает только с санитаром, всегда одним и тем же, а когда тот уезжает в отпуск, просто молчит. Во всяком случае, так мне говорили.

Навещая его, я всякий раз приношу ему бумаги для рисования и карандашей разной твердости. Сперва он их разглядывает, один за другим, трогая острие указательным пальцем.

– Хорошие, да, – говорит он мне с улыбкой. А потом, уже серьезным тоном: – Вот что я сделал за месяц.

Обычно он изображает свои рисующие руки: правая штрихует, левая придерживает бумагу. Но встречаются и животные: бегущие собаки или скачущие лошади, схваченные в тот момент, когда их копыта не касаются земли.

Джузеппе так и остался единственным из братьев, кто закончил среднюю школу. Следующие несколько лет он провел дома, становясь все более и более молчаливым, отчужденным, почти не замечая происходящего вокруг. Эта клиника для него – лучшее, что может быть: некогда здесь был монастырь, и постояльцы, если, конечно, позволяет погода, часами гуляют по залитому солнцем саду.

Адриана обычно ездит со мной и болтает без умолку, но когда я навещаю его одна, мы просто сидим на скамейке и подолгу молчим. Иногда Джузеппе протягивает мне листок с дерева, если тот вдруг падает рядом.

Весной я приношу ему лукошко клубники. Мы моем ее в фонтане возле живой изгороди, а потом он ест, предварительно оглядев каждую на свет, держа за хвостик и стараясь уловить мельчайшие отличия в форме или цвете. Подозреваю, он даже пересчитывает семечки.

Зима была долгой и суровой. Дом промерзал насквозь. Делать уроки по утрам мне приходилось, закутавшись в одеяло. Застывшие пальцы с трудом переворачивали страницы (хорошо еще, вдова с первого этажа одолжила настольную лампу, которую я, пока не пользовалась, прятала под кровать). В марте я выиграла всеитальянский школьный конкурс на тему «Европейское сообщество», и синьора Перилли вручила мне сберкнижку, открытую на мое имя Министерством образования, а потом, подолгу задерживая взгляд на тех, кто чаще всего надо мной насмехался, объявила:

– Вы должны гордиться своей одноклассницей. Во всей Италии только двадцать школьников получили такую награду.