Георгий Турьянский - MOSKVA–ФРАНКФУРТ–MOSKVA [Сборник рассказов 1996–2011]

— Есть у вас вопросы? — спросила учительница строгим голосом молчаливых, напуганных рассказом школьников.

Но и вопросов тоже не нашлось. После окончания встречи учительница громко скомандовала по-военному:

— Встать! Вечная память героям!

И класс послушно замер возле парт.

На доске объявлений клуба ветеранов висела стенгазета, название которой придумал Цепкин. Называлась газета «Непобедимая и легендарная» в честь советской армии.

Германн Соломонович отвечал за литературное оформление стенгазеты, писал в «Непобедимую и легендарную» фельетоны и стихи. Стихи читали и в основном одобряли, над фельетонами смеялись. Цепкин считался клубным поэтом, а его поэтические произведения носили военно-патриотический характер. Лирика не интересовала бывшего сапёра. Круглыми буквами выводил Цепкин строчки стихов для газеты:

— Что там за крепкий дух у тебя в стихах? — спрашивал ироничный председатель клуба Матвей Борисович. — Что имеется в виду, а?

— Вначале я написал «И салют потух./ Раздала страна награды,/ Гимн в строю поют», но потом подумал, в строю надо петь строевые песни, а не гимн, — Германн Соломонович охотно делился секретами поэтического творчества.

— А-а.

— Как там Маша? — спрашивал Германн Соломонович полковника о своей бывшей жене.

— Болеет, возраст, — отвечал Швабрин. — Тебе привет.

Так продолжалось до начала девяностых годов. Потом тихо, от непонятной болезни скончалась Марья Гавриловна.

Кроме дочери и внучки у Цепкина теперь не осталось никого. А из мест, куда он мог пойти развлечься, в Волгограде был только клуб ветеранов.

Но имелся в клубе у Цепкина недруг. Завсегдатай клуба капитан Ланской, участник обороны тракторного завода, возненавидел Цепкина с момента их знакомства. Ненависть его носила животный, иррациональный характер. Это был небольшого роста сухощавый старик, ходивший в любую погоду в десантном берете. Ланской называл Цепкина Мандельштабом и придерживался антисемитских взглядов. Он полагал, что во время войны евреи в тылу отсиживались, в то время как русский народ проливал кровь. Возмущало Ланского и то обстоятельство, что на завод, который он защищал с таким упорством от немцев, после окончания войны преспокойно устроился еврей Цепкин. Мало того, он проработал там вплоть до пенсии.

— Вот ведь народец, — говорил Ланской, когда Цепкин отсутствовал. — Где только люди не появляются: в Африке, в Антарктике, так там же сразу и евреи. Вот примерно, как саранча. Где есть, что поесть, там уже и они.

Ветераны согласно кивали головами.

— Или взять, к примеру, его стишки. Ну, напишет Цепкин ещё пару, а подымет ли он тем русское искусство?

Только Матвей Борисович, связанный с Цепкиным посредством жены, пытался защищать евреев.

— Однако нельзя забывать, во время войны евреи проявляли пролетарский интернационализм, — замечал он.

В квартире Германна Соломоновича полно было бумажек и газет, которые он запрещал трогать. Его квартира на площади Павших Борцов имела неряшливый, довольно запущенный вид. Кроме бывшего сапёра-технолога в ней среди стопок газет и неубранных остатков пищи проживало одно живое существо — дымчатая кошка Цепкина Психея. Обилие газет кошке было по нраву, она чувствовала себя уютно. Германн Соломонович назвал свою кошку так потому, что слово звучало музыкально, по-древнему и красиво. Что означает «Психея», он не знал, но предполагал, что это медицинский термин. Он даже спросил про Психею невропатолога на приёме в поликлинике. Невропатолог полистал справочник болезней, но такого термина в книге не нашлось. Психея отличалась неуравновешенным характером: иногда она ни с того, ни с сего начинала метаться по квартире, а иногда сидела тихо и целый день не хотела ничего есть.

Раз в неделю Клара делала в квартире отца генеральную уборку. У неё имелись собственные ключи от квартиры. Приносила продукты, рыбу и молока кошке. Незаметно от отца и Психеи Клара выбрасывала газеты, иначе квартира превратилась бы в склад макулатуры. Случалось, Цепкин замечал пропажу и кричал на дочь.

— Здесь лежала бумага с телефоном врача-физиотерапевта. Где она? Где, тебя я спрашиваю? Как я теперь найду врача?

— Пойдёшь в поликлинику и найдёшь, — отвечала Клара, ухмылялась и отворачивала лицо в сторону.

— Я не пойду! Я не пойду, а ты пойдёшь и принесёшь телефон! Жена мне была не жена, и дочь вся в неё — не дочь, а чёрт знает, что такое.

— Хорошо, папа, хорошо, — Клара на крики и ругательства отца не обижалась.

Она знала, что через пятнадцать минут он забудет о пропаже и никогда больше не вспомнит:

— Давай лучше садиться кушать суп, а то еда стынет.

Цепкин оттаивал и деловито стучал ложкой по тарелке. По мере опустошения тарелки гнев его улетучивался.

— Тебе надо денег, Клаша?

— У нас хватает.

— А я сказал надо. Тебе не надо, ребенку надо. Возьмёшь у меня на столе.

Германн Соломонович жил, надо честно признать, неряшливо и не любил домашней работы. Клара пыталась навести подобие порядка и нередко ругалась с Германном Соломоновичем. Но однажды Цепкину удалось совершить большое хозяйственное дело, чем он позднее гордился.

— Папа, у тебя в квартире бельё не на что повесить, как ты так можешь? — воздействовала на отца Клара.

— Бельё и на спинке стула хорошо сохнет, — объяснял ветеран. — Мы, старое поколение, не такие, как вы, молодёжь.

— Ты технолог, строитель, хоть и бывший. А гвоздя сам в стенку вбить не можешь, — не унималась дочка. — Мне приходится самой всё делать.

Вначале Германн Соломонович обиделся на такие слова и решил с дочерью не разговаривать. Но потом поразмыслил и решился на нововведение.

Он подошёл к делу как профессионал, хотя и бывший. Цепкин измерил рулеткой одну стену комнаты, потом другую. По теореме Пифагора вычислил гипотенузу. Поперёк кухни, по диагонали, он повесил верёвку. Длина её была вычислена математически. Оба конца верёвки крепились к огромным гвоздям. Гвозди нашлись на близлежащей стройке, и их пришлось специально вбивать в стенку молотком.

Дочь с её неверием в инженерные способности отца была посрамлена.

Как-то раз Клара, Женька и Германн Соломонович сидели на кухне и ели суп, приготовленный Кларой отцу. По кухне бродила Психея. Она принюхивалась, потом залезла на колени к Женьке.

— Папа, может, уедем в Израиль, сколько можно вот так сидеть? — Клара уже не в первый раз заговаривала на эту тему. Но Германн Соломонович и ухом не вёл.

— Зачем я поеду в Израиль, когда умереть можно и здесь?