Алексей Камышинцев - Начало осени

В будке сделалось тихо. Шалай склонил голову набок, о чем-то задумался, лицо его просветлело.

— Хорошо! — сказал он. Потянулся к бутылке, допил остатки вина. — Хорошо… Молодцы вы, пацаны, ей-богу…

Шалай опустил бутылку на пол, она покатилась под лавку и, ударившись о другую, коротко звякнула.

— Будет вам конь, катайтесь… А мне ничего не надо. Мне бы только…

Шалай не договорил. В будку влетела его жена — Язва. Загремела:

— Чего? Чего ты купишь? Ах ты, козел комолый, своих не нарожал, так чужим подарки раздариваешь! — Она указала на сжавшихся мальчишек и спохватилась: — А какого коня-то?

Но ей никто не ответил. Язву это разозлило еще больше:

— Хвастаешь, чай, что денег у тебя много? Слыхали мы это! Ну-ка, где они у тебя?

Она схватила мужа за лацканы пиджака, тряхнула, стала шарить по карманам, извлекая монеты вперемешку с табачными крошками. Шалай не противился, он был вял, как прудовая водоросль, вытащенная на берег.

— Богач нашелся… Я из последней копейки выбиваюсь, а он подарки раздаривает!

— Ладно, — бормотал Шалай. — Будет тебе…

— Я те дам ладно! — Язва ткнула мужа костлявым кулаком под ребро. — Я те покажу коня! А вы слушаете, — повернулась она к мальчишкам, испуганно глядевшим на ее расправу с мужем. — Уши поразвесили. Купит он вам, как же! На что, на это вот? — Язва показала на ладони несколько светлых монет. И тут же сжала пальцы в кулак, подозрительно оглядела ребят. Спросила с ядовитой вкрадчивостью: — А зачем это вы, голубчики, приперлись сюда на ночь глядя? Ждали, чтобы он уснул, да карманы почистить?

— Заткнись! — одернул Шалай супругу.

— Ах паршивцы, жулики… Вот я вас!

— Уйди, Язва, зашибу! — Шалай вскочил с лавки, метнулся в угол, схватил короткий, с отпиленным древком багор. — Убью, профура!

Язва, не ожидавшая такого поворота дела, выскочила из будки с заполошным криком:

— Счумел, окаянный! Счумел!.

Петр Михайлович швырнул багор обратно в угол, повалился на лавку вниз лицом.

— Пришибу собаку. Доведет…

Потом затих, лежал неподвижно. Мальчишки молча глядели на лодочника.

— Подлюга… — Шалай приподнял голову, оперся на руки, сел. Крепко потер ладонями лицо: — Все, ребятишки, обобрала она меня, начисто обобрала. Отняла пони нашего…

Он уставил пустой взгляд в угол. Долго молчал, потом заговорил:

— Не сердитесь на нее. Несчастная она баба. Оба мы — бесамыги… Ступайте-ка вы, шкеты, домой, а то заругаются на вас. Да улов-то свой не забудьте…

Трое мальчишек побрели через темный парк к знакомому пролому в ограде.

В ту ночь Шалай не вернулся в свою избушку, ночевал на лодочной станции. Лодки от ветра тыкались носами в причал, позвякивали цепями. Он просыпался, напевал запомнившееся:

Калитка в воротах парка стояла открытой, безвозмездно пропуская запозднившихся прохожих.

…На покров бабка Миронова померла. А вскоре Очкино место начали ломать, и там, где стояла избушка Шалая, вырос каркас серого панельного дома. Овальные лоджии делали его издали похожим на элеватор. Петр Михайлович и Язва переехали неизвестно куда, и сейчас о них никто уже не вспоминает.

Капитан Бабуркин проснулся, как обычно, до подъема. Черные стрелки на большом железном будильнике показывали двадцать пять седьмого, отчего циферблат походил на унылую физиономию китайца под конической шляпой звонка. Он отдернул синее казенное одеяло, спустил ноги с панцирной койки. В офицерском общежитии, где капитан жил постоянно в отличие от семейных офицеров, ночевавших здесь лишь по служебной необходимости, было тихо. Общежитие — такой же сборно-щитовой барак, как и солдатские казармы, только разгороженный на комнаты. Он жил в угловой. Полированный шкаф, вроде тех, что стоят в штабе отряда, набитые никому не нужными бумагами, стол у окна, этажерка с двумя десятками книг, пара стульев. Стены по листам сухой штукатурки склеены бледно-зелеными обоями, по утрам казавшимися серыми.

Капитан крепко потер замшевые щеки электробритвой, поодеколонился. Привычно накинул портупею, потянулся за сапогами.

«Опять, стервецы, начистили!» Его хромачи сияли, распространяя по комнате острый запах дешевой солдатской ваксы. Если в офицерское общежитие назначались дежурные из его роты, то они, несмотря на строжайшее запрещение капитана, чистили ему ночью сапоги и потихоньку ставили у кровати, благо комнату свою он никогда не запирал.

Бабуркин отчаянно ругал солдат, грозил губой, но те не подчинялись. Они чувствовали, что старику приятно такое внимание, дальше ругани дело не заходило. Однако сегодня он ничего не сказал дежурному, и тот проводил его понимающим взглядом. Капитан подумал, что солдаты, как всегда, все знают.

Без десяти семь он вошел в казарму шестой роты. Навстречу вытянулся дневальный, готовый приветствовать командира, но Бабуркин остановил его:

— Тихо, пусть до подъема спят, — и толкнул дверь в свой кабинет, такой же фанерный закуток, как и каптерка старшины.

Календарь на столе показывал девятое сентября, вчерашнее число. Он перекинул голубую страничку — десятое, последний день…

За дверью началась привычная суета подъема. Старшина заглянул в кабинет:

— Товарищ капитан, рота на завтрак построена.

Перед крыльцом казармы шевелились четыре шеренги солдат.

— Рота, равняйсь! Смирна! Равнение на середину! — рубанул старшина.

Бабуркин поднял ладонь к виску:

— Здравствуйте, товарищи солдаты!

— Здравия желаем, товарищ капитан! — дружно ответила шестая рота.

— Веди солдат, старшина.

— Рота, нале-во! Шагом марш!

Глухо бухнули кирзачи по глинистой земле.

— Правое плечо вперед! — Старшина пропустил колонну, пристроился в хвосте. — Запевай!

Рота ушла за казарму. Бабуркин не спеша двинулся следом. Он почти всегда завтракал, обедал и ужинал — принимал пищу, как говорят в армии, — вместе с солдатами.

Да, сегодня — последний день… Недавно ему стукнуло шестьдесят, все сроки прослужил капитан. В стройбате офицеров нехватка, иначе давно бы отправили в бессрочный отпуск. Призвался он в сорок третьем, когда ему девятнадцатый годок пошел. После Сталинграда ощутилась потребность большая в людях, не посмотрели и на броню. Войну прошел сапером. Думают — сапер что, машет себе топориком!

Точно, топориком, да киркой, да лопатой, да ломом. Тут — мосточек подправить, переправу навести, там — блиндаж начальству отрыть да накатать, укрытие солдатам оборудовать. Саперам и звания, и ордена-медали не густо шли. Хотя все эти мосточки, переправы, блиндажи все больше под огнем ладить приходилось, в грязи по колено, в холодной воде по грудь. А ему, малорослому, — с головкой.