Камен Калчев - Софийские рассказы

Как и везде, в этом городе сражались между собой две команды. Я еще не решил, за кого болеть, но, кажется, скоро решу. Наверняка это будет команда «Раковский». За нее болел директор гостиницы. Он мне вчера сказал об этом. Я его как-то раз видел в коридоре пьяным. Он тогда сильно ругал «Динамо». Мне казалось, что с этим человеком у меня еще будут серьезные неприятности. Он думал, что «зил» — это что-то вроде брички, которая может его развозить по стадионам. Вчера я ему отказал. Настроение у него сразу стало кислым. Может быть, поэтому вечером, когда я вернулся из своего долгого путешествия, он приказал закрыть душевую. Это же просто глупо! Нет, за «Раковского» я болеть не стану! Пусть их бьют!

Правда, вчера я и в самом деле вернулся очень поздно. Было половина двенадцатого ночи. Я оставил грузовик перед гостиницей, потому что не имел времени добираться до автобазы, и поднялся по ступенькам на второй этаж, в свою комнату. Вместе со мной там жили еще три человека.

Здание притихло. Все спали. И хотя все комнаты были закрыты, отовсюду несло портянками и пыльными одеялами. Все это, разумеется, было совершенно естественным. Плохо только, что двери туалетов были распахнуты, будто через них прошел полк солдат. Неужели нельзя было найти ведро хлорки, чтобы продезинфицировать эти помещения, и запереть подвал, откуда тянуло залежавшейся брынзой?

Устал я так, что не было сил взломать дверь запертой душевой. Притащился в комнату и моментально лег. В этом широком помещении с двумя окошками спали двое наших и парень из кислородного цеха. Все мы были временные, бесквартирные. С парнем я еще не познакомился, но знал, что он был исключен из комсомола за модные танцы. Я не понимал, почему его поселили с нами. Может быть, он хотел переквалифицироваться? Пожалуйста, мы не возражали. Впрочем, я не нуждался в помощниках да и к танцам никакого отношения не имел. Никогда в своей жизни я не танцевал, даже когда моя жена увлекалась балетным искусством (было и такое!).

Кровати наши стояли одна против другой. Моя — за дверью, в самом неудобном месте, так как другие меня опередили. Но мне было все равно. В конце концов, я здесь только ночевал. Было бы где приклонить голову.

Я сбросил верхнюю одежду и быстро нырнул под одеяло. Пахло дореволюционной гостиницей с ее вечными, неистребимыми клопами. Утонув в кошмаре огромного сундука, называемого ведомственной гостиницей, я моментально захрапел.

Проспал я до восьми утра. Когда открыл глаза, все в комнате уже были на ногах. Парень из кислородного, стоя лицом к моей кровати, причесывал перед осколком зеркала свой чуб. Был он высоким, тонким, с прыщавым лицом и удивительно синими глазами, которые казались такими неподходящими к нашей шоферской обстановке. Русый чуб его был намочен, и расческа отчаянно путалась в нем. Парень был в клетчатой рубахе с открытым воротом, в ковбойских штанах со множеством похожих на кнопки заклепок.

Я сбросил одеяло и быстро вскочил. Мне хотелось показать парню, что и я еще не стар. Тот не обратил на меня никакого внимания. Он причесался, затем продул расческу, еще раз посмотрелся в осколок зеркала и тут же вышел. Мы остались втроем. Двое других товарищей тоже приподнялись на своих кроватях, спросили меня, который час, и, встав, зашлепали босиком по дощатому полу. Мы все трое были в длинных кальсонах и выглядели немного нелепо. Первым пошел умываться я. Умывальная у нас была общей, расположенной по соседству с туалетом, их разделяла только одна дверь, постоянно распахнутая. Рядом с ней находилась душевая, но она была закрыта. Говорили, что ее должны открыть в субботу. В этот день полагалось мыть голову и стричь ногти. На двери кто-то вывел надпись: «Женщины протестуют». Я не знал, против чего, но полагал, что директор прислушается к их протестам. В конце концов, мы-то могли раздеться до пояса и обмыться холодной водой в общей умывальной. А они? Что будут делать они, женщины, когда душевая закрыта?

Я начал мыться. Посмотрел в стекло открытого окошка и увидел, что оброс. Тут же бросился в комнату и схватил свою безопасную бритву. Один из коллег, сидя на постели, заполнял у себя на коленях путевой лист. Он посмотрел на меня вопросительно. Потом потер ладонью свой щетинистый подбородок, продолжая смотреть на меня. Я сказал, что денек он еще может подождать, и он снова склонился над своим путевым листом.

Я снова отправился в умывальную. Намылил лицо и поднялся на цыпочки, так как зеркало висело слишком высоко. В умывальной были два крана, но один наглухо заварен, вероятно, для экономии теплой воды, которая должна была подаваться в душевую. С тех пор как я здесь поселился, каждый день происходили какие-нибудь изменения. Я не удивился бы, если бы заварили и другой кран.

Я продолжал намыливаться. Щетина моя сопротивлялась, однако нужно было спешить. Разглядывая свое лицо, я подумал: «Никогда не предполагал, что я такой некрасивый». Не хотелось верить зеркалу. Нос у меня был горбатый, расширенный в основании наподобие гусиного клюва, только что не оранжевый, а смуглый, с мелкими, едва заметными волосками на конце. Мои черные брови торчали как стружки и сходились одна с другой в форме скобы. Лоб был высокий, и это в какой-то степени меня успокаивало. Чрезмерно широкий рот, с плотно сжатыми тонкими тубами, по словам моей бывшей жены, показывал, что человек я плохой. Когда я смеялся (а это бывало редко), сразу открывались мои почерневшие мелкие зубы, которые я давно уже не лечил, считая, что лечить зубы значит напрасно тратить время: комнаты ожидания, иллюстрированные журналы, старые газеты и вечно вяжущие женщины…

Протащив бритву по намыленной щеке, я искривил рот и опять провел бритвой по щеке. Затем вытянул шею, чтобы не потерять из поля зрения свою отражающуюся в зеркале намыленную физиономию. И все это — на цыпочках.

Плохо, когда человек одинок. Мысли его похожи на постоянно осаждающую и утомляющую толпу. Даже когда бреется, он постоянно о чем-то думает. Вот и сейчас в моем сознании продолжал маячить и странно сливаться с этим намыленным лицом образ моей бывшей жены. Мне виделось ее десятилетней давности платье. Она порхала возле меня, как летучая мышь, и все пыталась ко мне прикоснуться. Я даже испугался, что она вот-вот ударится, о мое лицо. Хотел отогнать, но руки мои были заняты бритвой. Она, видимо, думала, что соблазнит меня своим балетом. Я никогда не любил притворства. Из-за этих мыслей я заторопился как можно быстрее покончить с бритьем и убраться из умывальной. Быстрыми движениями снял щетину с другой щеки. Лицо мое стало гладким и свежим, как яблоко. Невольно повернувшись к окну, я осмотрел себя в стекле, чтобы еще раз убедиться, что не такой уж я пропащий. Затем подставил голову под холодную струю и долго прохлаждался, пыхтя и издавая радостные звуки. В мае холодная вода действует успокаивающе. Она полезна, и я продолжал мыться.