Камен Калчев - Софийские рассказы

В конце концов я все же решил, что напишу рекомендацию. Была не была!.. Важно оказать услугу человеку, который ищет работу. Зачем нам быть мстительными?

Когда мои коллеги пошли в закусочную выпить мастики, а мой тезка Масларский запылил на какую-то танцевальную забаву, я взял бумагу и чернила. Во всей ведомственной гостинице было тихо и как-то тягостно-скучно в эти вечерние часы. Лампочки в коридоре едва мерцали. Из туалетов несло хлоркой. И вдобавок ко всему — этот нестерпимый запах испорченной брынзы. В нашей комнате с четырьмя пружинными кроватями тоже было душно. Директор не разрешал открывать окна по вечерам, боясь, как бы ветром и дождем не разбило стекла.

Стоящий в комнате единственный столик был покрыт пожелтевшей газетой, мокрой и грязной. До сих пор никто не догадался ее сменить. Даже уборщица и та не обращала на нее никакого внимания. Как-то раз уборщица в сердцах обозвала нас шоферами. Что она хотела этим сказать? Ведь мы действительно шофера, и никто из нас не стыдится своей профессии. Может быть, она хотела подчеркнуть: мы настолько грязны, что незачем тщательно убирать нашу комнату?.. Впрочем, я не требовал, чтобы стол покрыли белой скатертью, но все же небрежность гостиничной прислуги меня возмущала. Особенно чувствовалась она в этот вечер, когда мне предстояло написать характеристику.

Я решил быть справедливым. «С Виолетой Вакафчиевой, — вывел я старательно, — я знаком десять лет, а может, и больше…»

В сущности, что такое эти десять лет? Наша семейная жизнь длилась только два года. А если из них отбросить десять месяцев, ушедших на командировки инструктора околийского комитета по селам, то останется всего год с небольшим.

Виолета начала меня перевоспитывать с самых первых месяцев. Решила внести в наши отношения равноправие. Прежде всего она сказала, что мужчина, когда его подруга занята общественной работой, должен сам пришивать себе пуговицы. Время мещанских интересов кончилось. При этом она ссылалась на Георгия Димитрова. Затем она сказала, что посуду нужно мыть так, как это делает один критик из литературного кружка, — по очереди: один вечер она, другой вечер я. И снова кого-то процитировала. Кажется, Клару Цеткин. Потом Виолета приучила меня самому гладить брюки и спокойно ждать ее по вечерам, когда она задерживалась в Доме пионеров. А задерживалась она постоянно: то на спевке, то на летучке, то на разборе стихов, которые читали молодые поэты из местного литературного кружка. Предупредила меня, чтобы я не ревновал. Часто говорила мне о мещанстве, которое, дескать, завладевает мужчинами в моем возрасте, а в конце снова напоминала о турках и чалмах и этим обезоруживала меня окончательно. Я решил смириться с судьбой и покорно соглашался с ней во всем. Однако она начала злоупотреблять моим терпением. Как-то утром она заставила меня почистить ей туфли. И тут я не выдержал — вышвырнул ее туфлю в открытое окно. Правда, потом вынужден был идти и искать ее во дворе. На мое несчастье, туфля упала в соседний колодец — неимоверно глубокое сооружение из бетонных колец. Пришлось мне спускаться в колодец, обвязавшись веревкой, чтобы не утонуть. Кто-то дал мне и железный крюк. Хорошо, что воды в колодце было немного, и я сравнительно легко нашел туфлю. С тех пор я перестал поддаваться своим чувствам, но и Виолета как будто присмирела. Потом на повестку дня встала культура. Оказалось, что у меня нет общей культуры, я не разбираюсь ни в музыке, ни в литературе. Виолета предложила мне записаться в местный хор и даже затащила меня два раза на спевку, но, как выяснилось, у меня нет слуха. Я весь извелся, ей было стыдно, и она все удивлялась, как могла в меня влюбиться. Только выйдя за меня замуж, она вдруг обнаружила, что вокруг нее полно интеллигентных и развитых молодых людей. В отчаянии она иногда пыталась меня даже ударить, но я всегда уворачивался, чтобы не поставить ее в неловкое положение.

Да, сейчас, когда я вспоминал нашу семейную жизнь, все это выглядело смешно, даже наивно, но тогда мне так не казалось. Порой я думаю: не к лучшему ли было то, что меня арестовали, освободив тем самым от Виолеты? Не знаю. Счастье и несчастье — их на весы не положишь, не взвесишь. Одно меня только удивляло — откуда этот инстинкт самосохранения у двадцатилетней девушки? Она упорно не хотела иметь ребенка. Говорила, что еще рано, что некому за ним смотреть, что нужно его воспитывать, а мы еще сами невоспитанны. И я пасовал перед этими доводами. Логика была сильным оружием Виолеты, и я всегда отступал посрамленный. И насколько она оказалась права! Что бы мы сейчас делали, если бы у нас тогда родился ребенок? Это было бы сущим несчастьем. А сейчас все нормально, мне даже приятно, что я свободен и могу думать о ней объективно.

Я завидовал ее памяти. Она знала много стихов, помнила отрывки из романов, крылатые фразы. Читала бог знает зачем биографию композитора Бетховена.

Иногда я думал: не потерял ли я умного товарища? Мне было тяжело без нее. Даже сейчас, стоило мне прикрыть глаза, и я видел ее и только острее ощущал свое тупое и безысходное одиночество. Помнится, я смотрел на нее и не мог нарадоваться. Она была изящным, неспокойным существом с большими жадными глазами, которые, казалось, хотели увидеть весь мир. Она непрестанно куда-то торопилась, что-то рассказывала и много знала. Лицо ее было маленьким, нежным и могло уместиться в моих ладонях. Плечики у нее были хрупкие, талия тонкая, но низкая, ноги короткие, полноватые, мускулистые от непрерывного хождения. Мужчины заглядывались на нее, когда она шла по улице, и это меня злило. Часто я просил ее держаться поскромнее, а она отвечала, что у нее походка такая и она в этом не виновата. Одевалась она модно и всегда подчеркивала свою талию поясками, от этого походка ее становилась еще более вызывающей. Я избегал ходить с ней по улице, потому что на нас все смотрели. Даже со мной она ходила так, словно шла одна, словно меня не существовало. Часто, поглощенная своими делами, она забывала обо мне.

Я нервничал, подолгу не видя ее, и успокаивался лишь тогда, когда мы приходили домой и я мог сгрести со в свои объятия. В такие минуты я испытывал свое превосходство над нею. Она меня целовала с благодарностью. Это, пожалуй, была единственная ситуация, когда она прощала мне мою неотесанность…

— Какой ты плохой, — кривилась она, высвободившись из моих объятий.

— Почему, Виолета?

Но она больше ничего не говорила, и я прекращал расспросы.

До сих пор не могу понять, откуда у нее эта утонченность. Она была дочерью сапожника, вступившего в трудовой производственный кооператив, и уборщицы в гимназии. Ее родителей уже не было в живых, и это еще больше обостряло мое чувство жалости к Виолете.