Камен Калчев - Софийские рассказы

Каждый борется за место в жизни по-своему. Как это банально, если представить себе наш маленький мир! Виолета думала, что родилась для того, чтобы доставлять радость людям, а не удовольствие такому грубияну, как я. Она считала, что опередила меня в своем развитии на столетие, и потому плакала, если я ее не понимал.

Может быть, я был варваром по отношению к ней? Вполне допустимо. И природа моя такова, если судить по моему внешнему виду — форме черепа, длине рук. Виолета даже пыталась определить мой характер по почерку. Мы спали с ней в одной постели, вместе мылись в душе. Как-то она попросила, чтобы я пошел к местному косметологу удалить с рук волосы. Разумеется, я отказался. Как можно? Чтобы надо мной смеялся весь город?! А она была чистенькая, мягонькая. И вот такая попала ко мне в берлогу… Она отдалялась от меня все больше и больше. И я озлоблялся. Сначала мне осточертел ее литературный кружок. Затем спевки и хористы, которые в них участвовали. После этого она меня окончательно возненавидела. Похоже, что я стал ей совсем противен, потому что она отодвинула свою кровать и мы стали спать в разных углах комнаты. Кроме того, по вечерам она меня заставляла ополаскиваться до пояса, прежде чем я войду в комнату. И заявила мне, что вообще перейдет спать в другую комнату, потому что я очень храплю. Это задело меня еще больше, и я зло спросил:

— А может, это храпел кто-то другой?

Она вскочила и бросилась ко мне как кошка:

— Не смей меня обижать!.. Будь спокоен, другой не храпит!..

— Наверное, поет во сне?

— По крайней мере, он чистоплотен.

— Извини.

— Незачем извиняться, лучше бы сходил к зубному врачу!

— Об этом я как-то не подумал…

— Жаль! — Она хлопнула дверью и молнией пронеслась через двор.

С этого дня мы стали спать в разных комнатах, а точнее — я в кухне, она в комнате, поскольку там было просторней и чище. Так продолжалось до моего ареста.

Помню, она очень встревожилась, когда меня арестовали. Произошло это утром, еще не было семи. Я собирался на работу, и тут появились милиционеры. Их было двое — вежливые такие ребята из нашего города. Я их хорошо знал. Один был мой ровесник, я его, как говорится, учил уму-разуму. Другой был безусым юнцом. Смущенные, они не знали, как мне сказать, что у них на руках ордер на мой арест. Я им помог, предложив меня обыскать. И они сделали все, что полагается в таких случаях. Справедливости ради надо сказать, что Виолета до глубины души была оскорблена этим внезапным вторжением милиции в нашу жизнь. Ей как-то вдруг стало обидно, ведь они узнали, что мы с ней спим врозь. И то ли поэтому, то ли из сострадания ко мне она начала плакать и защищать меня, говоря, что я невиновен.

Да что там! Может, я в самом деле был груб, но я всегда приносил домой зарплату, вворачивал, когда требовалось, пробки, вызывал водопроводчика, вытаскивал из подвала уголь для кухни, спорил с соседями из-за света, который часто впустую горел на лестнице, ходил за продуктами в бакалейную лавку… Виолета встревожилась. Она искренне и горько плакала, а я был этим очень тронут. Я и теперь считал, что Виолета была искренней, иначе она не стала бы приносить мне радость, отдавая частицу своей души и красивое тело…

В тюрьму я пошел убежденный, что оставил дома тоскующее по мне сердце. И мысль об этом поддерживала меня, пока рассматривалось мое дело, тем более что я получал от нее какое-то время и письма. Затем меня осудили на десять лет, и постепенно все стало порастать травой забвенья… И вот однажды я узнал от своего адвоката, что Виолета решила развестись со мной «в связи с целесообразностью». Это был принудительный развод с добровольным согласием. Такой бессмыслицы я еще никогда не слышал, однако понял, что нужно покориться, хотя бы для того, чтобы не бросать вызов судьбе. И чтобы не навредить Виолете, потому что она все еще была пионервожатой. Я дал согласие на развод, освободил ее от себя. И мне самому стало легче.

Годы стерли обиду. Время подшутило и надо мной, заставив меня признаться в том, что я враг народа. Однако оно посмеялось и над теми, кто меня обвинял. Мы, так сказать, оказались стоящими друг против друга, опустошенные и обманутые. Я, понятно, был несчастнее, потому что понапрасну истратил свои молодые годы, которые могли оказаться полезными и мне, и людям.

А мои судьи были лжецами и обманщиками. Не знаю, испытывали ли они сейчас неловкость от своего положения, но мне всегда становилось стыдно, когда я их встречал. Что же касается Виолеты, то она не посмела меня разыскивать после 1956 года, когда я раньше срока вышел из заключения реабилитированным. Она уехала в этот город, в котором мы сейчас оказались оба, закончила курсы библиотекарей и, как я слышал, участвовала в самодеятельном драмкружке.

Как-то раз мы случайно встретились с ней, и я спросил, не сохранила ли она мой старый костюм и штормовку, в которых я ездил на экскурсии.

— Конечно, Марин! — ответила она мне. И пригласила домой, чтобы угостить чаем с вареньем. От чая я отказался, потому что мне было стыдно разговаривать с нею. Взял только штормовку и ушел. Не спросил даже, как она живет и что думает делать, потому что узнал, что она сблизилась с одним закупщиком, который регулярно посещал репетиции самодеятельного хора. О чем мне с нею говорить? Волосы мои поседели, я постарел и стал похож на старого шимпанзе. Отправился я своей дорогой без сожаления и зажил с одной вдовушкой в соседнем городе, которая пустила меня к себе на квартиру, чтобы откормить и обстирать. В соседнем городе, названия которого я сейчас вспоминать не стану, провел я полгода, потом бывал и в других городах, но все не мог найти подходящей работы. И каждый раз возвращался я к вдове, пока в конце концов не стало мне стыдно самого себя. Тогда я и приехал сюда в надежде, что найду здесь место. Сунулся сразу на автобазу и не просчитался. Одного только я не брал в расчет: что Виолета меня найдет и, возможно, решит перевоспитать. Бедная Виолета!..

И вот теперь я, бывший ее супруг, несчастный человек, которого она бросила десять лет назад, должен был сидеть в комнате ведомственной гостиницы и писать на нее характеристику: что я о ней знаю, что думаю. А написать я мог что угодно. Интересно, рассердилась бы Виолета, если бы я назвал ее представительницей мелкой буржуазии? Заплакала бы, если бы я хватил кулаком по аккордеону, с которым она ходит каждую субботу на репетиции самодеятельного хора при читальне, где она выступает и как библиотекарь, и как чтец-декламатор? «Но зачем все это? — спрашивал я себя. — Кому и какая от этого польза? Разве не одна жизнь у человека? Для чего мы родились? Чтобы жить в одиночестве и мстить друг другу?» Я не мог примириться с такой животной философией, потому и принялся писать кривыми, вымученными буквами на белых, в клетку, листах: