Камен Калчев - Софийские рассказы

По небу неслись рваные облака. Порой между ними появлялась луна, но в свете заводских огней она бледнела и становилась почти не видна. Я пытался угадать, где кислородный, суперфосфатный, серный, механический цеха, автобаза. Вся эта громадина напоминала мне старинную крепость. В этой крепости служил и я, солдат с грузовиком. Подумав об этом, я вспомнил, что был такой поэт, Никола Вапцаров [3] Вапцаров Никола (1910—1942), болгарский поэт, продолжатель революционных традиций поэтов Х. Ботева и Х. Смирненского. Член БКП. Расстрелян по приказу монархо-фашистских властей. — Прим. ред. . Я попробовал прочитать его стихотворение, в котором говорится о заводе будущего, но не мог вспомнить ни слова. Если бы рядом со мной была Виолета!..

По обоим берегам реки темнели старые вербы, опустившие ветви до самой воды. Сразу за вербами начинался заводской двор. Он тянулся до холма, у подножия которого тонуло в тени деревьев кладбище. Рядом с ним проходила железнодорожная линия. Грустное это было место. Хорошо, что завод работал и ночью, времени для грусти и печали не оставалось.

Мне понравилось место, которое я нашел, и уходить не хотелось. Я решил, что купаться не стоит — вода холодная. Лучше смотреть на реку издали. Она дышит и блестит серебром в лунном свете. А может быть, это свет от завода?..

Я поймал себя на мысли, что не заметил, когда сел. На душе стало легко. Хмель постепенно выветрился из головы. Зрение стало уже не таким острым, как несколько минут назад. И природа меня больше не привлекала. Вглядываясь в себя пристальнее, я понимал, что был сильно пьян. Хорошо, что не залез в воду. На следующий день нашли бы мой труп и все бы гадали о причинах моего самоубийства. Вот так и рождаются всякие недоразумения.

Темнота вокруг стала гуще. Теперь я почти ничего не видел. Зато услышал, как позади меня в ветвях акации подал голос соловей. К нему присоединился еще один. Они как будто пели только для меня. Их пение навевало грусть, настраивало на меланхолический лад. Снова и снова перебирал я в памяти прожитую жизнь. Понимал, что до сих пор шел неверным путем… Так и сидел я в песке на берегу Марицы, жалкий, как обгоревшее дерево.

Сколько я просидел так, не знаю. А только было уже довольно поздно, когда я собрался уходить. Ноги мои вязли в песке, и я шел с трудом. Добравшись до края акациевой рощицы, в которой пели соловьи, я оглянулся. Река уже не была видна. Только слышался шум завода, находившегося за рекой, на другом берегу.

Наконец я выбрался на главную дорогу, которая проходила через акациевую рощу. Опустился на деревянную скамейку, с сожалением отметив про себя, что протрезвел окончательно. Мне опять стало не по себе. Тоска сдавила сердце… И тут я услышал, что за моей спиной кто-то разговаривает. Обернувшись, увидел неподалеку от себя влюбленную парочку. Они обнимались и, думая, что поблизости никого нет, разговаривали достаточно громко.

— Мне все равно, что скажут… — Это произнес мужчина.

— Ну а мне не все равно, — ответила женщина.

— Почему?

Она промолчала, и я пожалел об этом, потому что мне было интересно услышать ее ответ.

— Ну говори же! — сказал он, и я мысленно вместе с ним повторил эту настоятельную просьбу. Мы с ним были одинаково любопытны. Но она все еще молчала, и это действовало нам на нервы. Он прижал ее к себе и стал что-то шептать ей. Я прислушался внимательнее, укрывшись за стволом старой акации, которая раскинула свои ветви над моей скамейкой. Влюбленные были по другую сторону от акации, возле дороги, ведущей к реке.

— Ты сегодня какая-то особенная, — повторил он, и я сразу же узнал его голос. Это был молодой Масларский, мой сосед по комнате.

Меня вдруг стала бить дрожь. «Вот так ситуация!» — подумал я и еще больше затаился за деревом, чтобы они меня не увидели. Я невольно мог поставить их в неловкое положение, а приятного в этом было мало и для меня, и для них.

— Самое главное — чувства, — заговорила она, — чувства, а не обещания.

— Да, разумеется, — согласился он, — я тоже так думаю.

— Большие чувства!.. — настаивала она. — Это важнее…

Она не закончила фразу, а я уже оцепенел. Это была Виолета, моя бывшая жена. Кровь застучала у меня в висках. Разумеется, я не имел права ревновать, однако… Разве такое возможно? Она ведь старше его! Мне захотелось встать, подойти к ней и ударить ее. Но кто я ей? Она мне давно не жена. И я ей не муж. Уж если и нужно кого бить, так это парня…

— Самое главное чувства, — продолжала она. — Все остальное получается само собой… Разве ты не согласен со мной?

Они остановились у дерева, в двух шагах от меня, и я снова услышал ее голос. Она сказала ему, что он слишком нетерпелив. А он молчал. Молчал и хотел ее поцеловать, но Виолета продолжала твердить, что не это главное, и я отлично понимал ее намерение поиграть с ним еще немного. Так она когда-то играла и со мной…

Масларский наклонился и поцеловал ее. Она ему позволила это. Я видел, как она прислонилась к дереву, держа руки у него на плечах, будто боялась упасть. Он был выше ее, и его профиль четко вырисовывался над ее маленьким лицом. Ее я почти не видел, но ясно слышал такой знакомый мне голос.

— Почему ты торопишься? — спросил он, прижимая ее к себе.

— Такая уж у меня судьба.

— Тебя ведь никто не ждет.

— Да, никто меня не ждет, — вздохнула она, — даже ты не ждешь.

— Клянусь тебе!..

Они пошли через рощу, а я слушал их шаги, смотрел им вслед и не мог прийти в себя.

Я был трезв. Клянусь вам, был трезв. Он держал ее за талию, а она продолжала говорить о том, что самое главное — это чувства, которые интересовали ее прежде всего.

Быстро вскочив со скамейки, я пошел следом за ними. Мне хотелось догнать их и сказать им только два слова — не из ревности, не из зависти, а во имя справедливости. Ведь очень нужно, чтобы на этом свете была хоть какая-нибудь правда во имя гармонии.

Я уничтожу ее, эту фурию, а его брошу в речку, чтобы поостыла его дикая страсть… Правы ли они? И у комара есть страсть, и у жабы, которая квакает ночами в болоте… И верба трещит, сгибаемая ветром, и собака лает, засмотревшись на месяц… Все ли имеют право на любовь?

Что-то крича, бежал я через акациевую рощу, но эхо моего голоса терялось в темноте, словно вокруг меня расстилалась пустыня…

Сколько я бежал, не помню, но, когда вернулся в гостиницу, было уже за полночь…

Я вошел в комнату и включил свет. Все спали. Спал и мой однофамилец. Он отвернулся к стенке, и я не мог видеть его лица. А может быть, он притворился, что спит? Я посмотрел на его одежду, небрежно брошенную на стул. Заглянул под кровать и увидел его ботинки — на них были песок и грязь. Тотчас же погасил лампу, чтобы не разбудить его.