Юй Хуа - Братья

Начали проверять билеты. Сун Фаньпин снова воспользовался своим красноречием и убедил контролера разрешить им всем войти. Вчетвером они зашли в автобус, и Сун Фаньпин усадил Ли Лань на ее место, а вещмешок положил на полку. Он попросил какого-то парня помочь Ли Лань спустить вещмешок, когда они доберутся до Шанхая. Потом Сун Фаньпин с детьми вышел из автобуса. Они встали у окошка напротив Ли Лань, и она посмотрела на них с безграничной любовью. Сун Фаньпин сказал что-то, она кивнула. Наконец муж попросил ее не забыть купить в Шанхае чего-нибудь для детей, и Бритый Ли с Сун Ганом закричали, чавкая тростником:

— Большого белого кролика!

Родители вспомнили и сказали, что дома есть еще целый пакет «Кроликов». Малолетний Ли с Сун Ганом застыли от испуга, забыв жевать свой тростник. Слава Богу, тут автобус тронулся. Когда он выезжал с вокзала, Ли Лань обернулась и посмотрела на них заплаканными глазами. Сун Фаньпин помахал ей рукой, и автобус уехал. На лице у Сун Фаньпина застыла улыбка; он не знал, что в последний раз видит свою жену, и Ли Лань запечатлелась у него в памяти в профиль, отирающей ладонями слезы. А дети из всего запомнили тогда, как клубилась пыль под колесами отъезжающего автобуса.

Когда Ли Лань уехала в Шанхай, в нашу Лючжэнь пришла «культурная революция». Сун Фаньпин проводил все дни от звонка до звонка в своей школе. Бритый Ли с Сун Ганом тоже уходили рано, а возвращались поздно — целыми днями они шлялись по улицам. На лючжэньских улицах стало полным-полно народу, и толпы демонстрантов каждый день гуляли взад-вперед по поселку. Все больше людей повязывали себе на руки красные тряпицы, вешали на грудь красные значки с председателем Мао и вкладывали в нагрудный карман маленькие красные книжечки. Все больше людей выходили кричать и гавкать, как собаки. Они выкрикивали революционные лозунги и распевали революционные песни. От наслаивавшихся друг на друга плакатов пухли стены, и, когда налетал ветер, стены шумели, как деревья. Появились первые люди с бумажными колпаками на головах и деревянными дощечками на груди и еще те, кто били в дырявые тазы и порицали себя самих. Бритый Ли с Сун Ганом знали, что эти люди в колпаках и с дощечками, гремящие крышками дырявых кастрюль, были классовыми врагами, про которых здесь все твердили. Каждому дозволялось бить их по лицам, пинать по животу, сморкаться им за шиворот и поливать их мочой. А они в ответ не смели и слова пикнуть, не смели даже взглянуть на людские лица. Люди гоготали, требуя, чтоб несчастные били себя по лицу, крыли себя последними словами, поносили своих предков… Из детских лет Сун Гана и Бритого Ли то лето было самым незабываемым. Они не знали, что пришла «культурная революция», не знали, что мир изменился. Они знали одно: в Лючжэни всякий день проходил весело, как праздник.

Братья, будто приблудные щенки, мотались там и сям по нашему поселку. Они шли следом за демонстрантами и обливались потом. Мальчишки вторили каждому крику «Да здравствует!» и каждому призыву «Долой!» так, что пересыхало во рту, а горло делалось красным и опухшим, как зад бабуина. По дороге малолетний Ли изнасиловал по паре раз все телеграфные столбы, какие встретились ему в поселке. Восьмилетний мальчуган, он, приобняв столб, начинал скользить по нему вверх и вниз. Бритый Ли терся, краснел и с воодушевлением глядел на толпу марширующих; когда его тело скользило по столбу, маленькие кулаки тоже двигались вверх-вниз и из горла вырывался вопль «Да здравствует!» или призыв «Долой!». Проходившие мимо по улице, завидев мальчишку в обнимку со столбом, все как один принимались гримасничать, прикрывая руками ухмылки. Они-то знали, чем он занимается, но вслух ничего не говорили, а в душе гоготали, будто заведенные. Попадались, однако, и такие, которые не понимали. Одна женщина, открывшая закусочную у автовокзала, увидев трущегося пацана, подошла к нему и с удивлением спросила:

— Эй, мальчик, что это ты там делаешь?

Ли только зыркнул на бабу по имени Тетка Су, но никак не отреагировал. Надо было и тереться, и выкрикивать призывы — он и так еле управлялся. Тут как раз подошли те самые трое школьников. Они не стали говорить, что Бритый Ли созрел, а тыча пальцами в него и в столб, сказали Тетке Су:

— Этот парень вырабатывает электричество.

Кто-то, услышав это, прыснул со смеху. Стоявший рядом Сун Ган тоже расхохотался, хотя он и сам не понял отчего. Бритый Ли был крайне недоволен, что его неправильно поняли. Он перестал тереться, отер пот со лба и сказал с пренебрежением тем троим:

— Вы ничего не соображаете. — Потом он гордо объяснил Тетке Су: — Это пришло половое влечение.

Услышав это, Тетка Су от испуга изменилась в лице. Качая головой, она забормотала:

— Грех-то какой…

В тот самый миг мимо проходила самая длинная за всю историю Лючжэни демонстрация. Улица, от начала до конца, была покрыта, будто шерстью, развевающимися красными флагами: большие были размером с простыни, а маленькие — не больше носового платка. Древки флагов стучали друг о друга, и полотнища бились на ветру, мотаясь из стороны в сторону.

Наш лючжэньский Кузнец Тун высоко вскидывал свой молот и орал, что готов встать грудью за правое дело и стать революционным кузнецом: отколотить к чертовой матери классовым врагам их собачьи ноги и паршивые головы, расплющить их, как серпы с мотыгами, и раздолбать на куски, как металлолом.

Наш лючжэньский Зубодер Юй высоко вскидывал свои щипцы и кричал, что готов показать, что такое любовь и ненависть и стать революционным зубодером: выдрать классовым врагам все их здоровые зубы, а братьям и сестрам по классу — только порченые.

Наш лючжэньский Портной Чжан с кожаным сантиметром на шее кричал, что готов стать трезвым революционным портным: шить братьям и сестрам по классу самую красивую на свете одежду, а классовым врагам — самую отвратную на свете погребальную одежду, ой нет! не так! самые жуткие саваны — сущую рвань!

Наш лючжэньский Мороженщик Ван, таща свой ларь, кричал, что готов стать революционным мороженщиком и продавать самые стойкие эскимо. Он выкрикивал лозунги, перемежая их призывами покупать его мороженое: «Продается только братьям и сестрам! Классовым врагам не продается!» Мороженое из ларя расходилось, как горячие пирожки — каждое проданное эскимо было все равно что партбилет, и Мороженщик орал: «Налетай! Все, кто покупает мое мороженое, — братья и сестры! Все, кто не покупает мое мороженое, — классовые враги!»

Двое наших лючжэньских точильщиков Гуаней высоко вскидывали ножницы и голосили, что готовы стать революционными точильщиками: отрезать к чертовой матери классовым врагам все их хозяйство. Едва старший Гуань успел произнести эти слова, как меньшой Гуань почувствовал, что не может больше терпеть и, выкрикивая «отрезать! отрезать! отрезать! хозяйство! хозяйство! хозяйство!» кинулся из толпы. Там он прислонился к стене, расстегнул портки и полил стену.