Богуслав Бржезовский - Железный потолок

Он поглядел на Ольгу. Было в ней что-то непримиримое, враждебное, и сидела она прямее, чем всегда. Перед ним словно был другой человек, которого он никогда не знал. Он бессильно опустился в кресло и сказал скорее для себя:

— До чего ты дошла…

— А ты? — спросила она. — Кому ты служишь? Убийцам моей матери, людям, которые меня удавили бы при первом удобном случае, если бы я поддалась. И если бы тебя обработали, то и ты проделал бы со мной то же самое…

— Ты несешь вздор. Спроси-ка Краммера, Фишара, кто он, твой Смит, если не веришь мне.

— Фишара, Краммера! — сказала она презрительно. — Где бы они были, если б не он! Фишара бы посадили, да и с Краммером, возможно, было бы не лучше. И хватит об этом. Если хочешь, поговорим о чем-нибудь другом…

Говорить было не о чем. Не было ничего другого. Ольга встала и подошла к стеклянной двери, которая вела из гостиной прямо в сад. Отдернула занавеси, и голубой свет луны ворвался в неосвещенную часть комнаты.

Он хотел уйти, не сказав ей больше ни слова. Она, однако, подняла голову и спросила со страхом в голосе:

— Что ты собираешься делать?

— Спать. Утром уеду, — ответил Людвик.

— А потом?

Он окинул ее долгим взглядом. Была она красивая, но холодная, чужая и враждебная.

— А потом? Что будешь делать?

Он рассмеялся.

— Предоставлю тебя твоей судьбе. Называется она Смит или черт его знает как.

Она промолчала, снова отвернулась к стеклянной двери и засмотрелась на сад. Людвик пошел в библиотеку. Повалился на диван, укрылся тяжелым синим пледом, который лежал на расписном ларе. Долго не мог уснуть, несмотря на то, что устал. Взял машинально с ночного столика один из номеров «Пршитомности», который был открыт на странице со статьей Фишара. «Впечатления от путешествия по Италии». Он читал ее днем, но не дочитал.

Хотя мы в глубине души все еще убежденные демократы, но мы не можем оставаться слепыми и не замечать поступательного движения вперед режима Муссолини. Хорошо, допустим, что демократия, если мы хотим ее сохранить, должна — несмотря на то, что это кажется парадоксальным, — поступиться какими-то из своих принципов и принять принципы фашизма, то есть демократии новейшего времени. Но, может быть, это уже слишком поздно… — заключал свои заметки Фишар.

Глаза Людвика слипались. Ему так хотелось, отчаянно хотелось, чтобы уже было утро.

Когда он проснулся, солнце уже пробиралось в комнату. Он спал так крепко, что ему понадобилось время, чтобы сообразить, где он, почему он тут и что произошло вчера вечером. «Ольга!» — сказал он себе. Но ничто в нем на это не отозвалось. Наоборот, покой и робкая радость закрались в его сердце. Конец, он свободен, и его совесть чиста! Людвик встал, наспех умылся, закурил сигарету и вышел в сад. В саду было тихо, спокойно и свежо. На газоне сверкали капельки росы. Людвик взглянул на часы. Они остановились. Он попытался определить время по солнцу.

— Вероятно, уже поздно, — сказал он себе.

Посмотрел на окно Ольгиной спальни. Оно было открыто, но шторы были приспущены. Она еще спала.

Он вышел за ворота на лесную дорогу. И пустился в путь. Шел туда, куда вела дорога. Каждая дорога куда-нибудь ведет. Только его дорога никуда не ведет. Не вела, поправил он себя.

Из-за поворота показался красный мотоцикл. Ехал медленно, дорога была неровная, и он то съезжал влево, то снова сворачивал на правую ее сторону. За рулем сидел мужчина в кожаной куртке, на голове его был шлем. За ним сидела женщина, лицо ее скрывали большие защитные очки.

Людвик прижался к деревьям, чтобы дать мотоциклу возможность проехать. Мотоцикл остановился. Мужчина соскочил, стянул с головы шлем и, смеясь, закричал, показывая на Людвика:

— Он!

Это были Ондржей Махарт и Мария Рознерова.

Годура, устроившийся у окна комнаты для гостей, смотрел на лесную дорогу, но не упускал из поля зрения и мотоцикл, стоящий у ворот возле бетонного столбика. Он отказался проводить время с остальными. Когда он узнал, что в вилле старик Рознер не один, а что туда приехал, как им сообщила Ольга, Ондржей Махарт с Марией Рознеровой, его охватил страх. Ему казалось почти фатальным, что здесь, в этом уединенном месте, в решающую минуту своей жизни он снова столкнулся с Махартом. Это предостережение, чтобы вовремя отказаться от опасного предприятия. Он настаивал на немедленном возвращении в Прагу. Но Смит это категорически отклонил.

— Не отходите от окна и не спускайте глаз с мотоцикла, — сказал он Годуре.

И вот Годура смотрит и ждет. На дороге тихо и пусто. Время тянется до отчаяния медленно. Не только у него, но и у остальных, порознь рассевшихся в гостиной швиговской виллы, такое чувство, что они попали в западню. Каждый старался рассеять подавленное настроение, как умел. Краммер — коньяком и юмором висельника, Геврле ежеминутно вскакивал с кресла и что-то восклицал, Фишар предавался воспоминаниям, которые его тут, в Швигове, неотступно преследовали.

На столе засыхали на блюде бутерброды с маслом и паштетом, ветчина и колбаса с огурцами.

— Сейчас три, — сказал Фишар, глядя на часы. — До приезда Гуммеля остается шесть часов. Еще всякое может случиться.

— Ничего не случится, — сухо ответил Шмидтке.

— Либо все, — констатировал Краммер. Он налил себе коньяку и продолжал: — Послушайте, доктор, этот ваш Швигов как будто специально создан для представлений на лоне природы. Хорошо было бы поставить здесь идиллическую оперетту «У белого конька». Смотрел я ее однажды еще мальчишкой. Но, может быть, вы правы. Сегодня все это скорей похоже на трагедию.

Геврле при этих словах вскочил и, заложив руки за спину, забегал по комнате.

— Сядьте, черт вас дери, — прикрикнул на него Шмидтке.

— Беготня не входит в вашу роль, — сказал Краммер. — Сейчас мне пришла в голову одна мысль… Это была бы очаровательная оперетта. Представьте себе нашего Томаша Геврле в образе Коменского, прощающегося с родиной и поющего при этом… Как вы думаете, что бы он мог петь?

— Краммер, — простонал Фишар, — ваши остроты причиняют мне страдания в полном смысле этого слова.

— Ага, вот что! «Никогда не вернется мечта юных лет». На небе загорается утренняя заря, наш шеф-редактор поднимает чашу и принимает гуситское причастие.

Никто его не слушал, он выпил коньяк и умолк. Через минуту Геврле нарушил тишину, воскликнув:

— Я готов на все! Поборол в себе страх. Надо будет — погибну.

— Да замолчите вы! — оборвал его Краммер и, обращаясь к Фишару, сказал: — Говорите, шесть часов? Хорошая трагедия не должна длиться более полутора часов. Иначе из нее может получиться фарс или начнется смертная скука.

Фишар не отвечал. Краммер утомлял его. Все его утомляло. Последние два дня он жил как в дурмане. Выбрался из него только сегодня, когда они выехали. Утром у него было даже хорошее настроение. Наконец он что-то предпринимает, наконец он бежит от своего страха, от самого себя, от всего бежит. Казалось, что все пройдет гладко, без особого риска. Смирился с тем, что с ними едет этот взбалмошный Геврле, фанфарон, лишенный способности реально мыслить. Он начал было издавать какой-то нелегальный журнальчик, выманил у Фишара даже деньги. Хорош! Но не успел он этот журнальчик отпечатать, как его конфисковали.