Филип Хеншер - Дружелюбные

– Могло быть хуже, – заключил юноша. – Просто увидели бегущего и застрелили. И не стали выяснять, откуда он выбежал.

– Рафик, как ты можешь! Это же был…

– Нам повезло! – упрямо заявил тот. В его обдуманных словах сквозила ясность суждений солдата. Ему было семнадцать. Тут же он резко развернулся и убежал на кухню искать еду и чай. – Никто не должен покидать дом без моего разрешения. Думаю, телефонный провод перерезан тоже.

Долли поручили приглядеть за Аишей, и, взявшись за руки, они принялись гулять по дому. В сад девочек не пускали, что их огорчало, но и внутри было на что посмотреть. Долли показала племяннице фото ее деда, своего отца, только что окончившего университет, и бабки в окружении трех сестер, красивых и юных, в одеждах, казавшихся белыми, но на деле розовых и бледно-голубых. Скамейка в парке, на которой они сидели, в действительности стояла в фотоателье.

Потом показала слоника из слоновой кости. Бина всегда вздрагивала при мысли, что бедняга вырезан из собственного зуба или бивня. Свою вазочку для сладостей: плющ и ирисы, выгравированные на серебре, и иллюстрацию – дьявола с горящими глазами – в книге Мильтона, принадлежавшей папе. Вдруг Аиша, взмахнув кулачками, швырнула книгу на пол и захныкала. Это увидела одна из бабушек и с удивлением посмотрела на них.

– Идите сюда, девочки. Что случилось?

Они редко заговаривали с детьми, и те не обращали на них внимания. Бабушки только зевали, спали, ели, бормотали что-то друг другу и снова спали. Аиша прильнула к Долли, и та не без усилий подвела ее к прабабке. От нее пахло чистотой и слегка анисом, а руки у нее были мягкие, бледные.

– Когда я была девочкой… Хотите, расскажу кое-что? Очень, очень интересное.

Они согласились.

– Мой отец был адвокатом, – начала она. – И случилось у него важное дело: дошло до Лондона, Тайного совета и Палаты лордов. Дело было в Джессоре, точнее в деревне рядом с ним. Жил там один важный человек. Знатный обжора! Если его приглашали на свадьбу, нужно было готовить много-много еды. Свадьба на сто человек – еды на сто тридцать. Он съедал все!

Однажды о нем прослышал заминдар [55] Чиновник в доколониальной Индии, районный сборщик налогов. . Так известен был тот человек! И сказал заминдар: «Я брошу ему вызов! Приготовлю столько, сколько не съесть даже ему». Понимаете, заминдар ведь был очень богат.

И вот назначенный день настал. В новой белой курте [56] Длинная белая рубаха, часть национального костюма. обжора является в условленное место. Зажарили целого барана, быка, сварили котелок риса и наготовили еще кучу всего. И вот днем, часа в четыре, он начинает есть, аккуратно, не отрываясь. Жители соседней деревни, узнав об уговоре, идут и бегут смотреть, как обжора будет есть. Одна семья хотела приехать на ослике, но потом отец сказал: «Нет, нет, вдруг обжора, когда доест быка и барана, захочет съесть и ослика».

Тот доедает барана, дочиста обгрызает кости! И принимается за быка, спокойно, терпеливо и так же не отрываясь.

Тут-то заминдару и становится не по себе. Потому что, кроме барана и быка, есть обжоре, почитай, и нечего. И он велит зарезать и зажарить еще одного барана. Деревенским, понятно, это не очень нравится. Тем временем обжора доел барана и наполовину управился с быком; он не вставал из-за стола уже двенадцать часов. Уже глубокая ночь, но сотни зрителей неотрывно смотрят, как

ест-ест-ест обжора и как нервничает богатый заминдар. Старейшины деревни собираются в ближайшем доме и начинают спорить. «Достаточно! – говорят одни. – Заминдар доказал свою правоту, обжора показал, на что способен. Хватит». Другие, однако же, настаивали, что деревня и обжора теперь прославились, так что, пока может, пусть ест. Один из них предложил поговорить с заминдаром, когда снаружи вдруг раздался оглушительный грохот и крики. И все поспешили на улицу.

Обжора все ел и ел, пока его тело не решило: хватит! Ужасный шум, который они слышали, означал, что у него лопнул живот. По всей комнате разлетелись ошметки обжоры, остатки барана, быка и вдобавок две трети котелка риса. Обжора был мертв. Все стены забрызганы: везде-везде-везде. Полицейский тоже пришел, из той деревни, и очень-очень серьезно сказал, что арестует заминдара по подозрению в убийстве обжоры, потому что нельзя допускать, чтобы человек такое с собой творил.

Начался суд: много-много дней он шел, много-много людей выступало. Те, кто готовил, давали показания как свидетели. Дед тогда был младшим советником. Убил ли заминдар обжору? Если да, то как – едой? Можно ли давать человеку столько еды, зная, что его это убьет? Или обжора сам отвечал за себя? Наконец суд постановил: заминдар виновен в непредумышленном убийстве. Вроде как дать пьяному полную бутылку виски, привел пример судья. Ведь известно, что, если он ее выпьет, это его сгубит. Подали апелляцию, еще одну и еще, дошло до Тайного совета и Палаты лордов. Заминдара признали виновным в непредумышленном убийстве. Знаменитое, очень знаменитое дело, а дед – младший советник юстиции. В конце концов заминдар говорит: «Я согласен сидеть в тюрьме – я знатно повеселился».

Девочки слушали, широко распахнув глаза. Невольно Бина начала рыскать взглядом по комнате; но тут обжора

лопнул и забрызгал стены. И она увидела там разметанные взрывом куски мяса, комочки риса и кровь, а еще – аккуратный ломтик баклажана. Вот так это было. Долли и Аиша стояли, выкатив глаза, ожидая, когда бабушка продолжит. Но история закончилась. Долли отпустила руку племянницы и побрела на диван – синий, с желтыми подушками, мать любила сидеть на нем, – чтобы подумать в одиночестве. Судя по звукам из кухни, мать была там: пыталась выяснить, сколько осталось еды, а Гафур ей возражал. Голоса становились то громче, то тише – в эти дни в отцовском доме старались не шуметь. Бина надеялась, что это скоро закончится.

Война шла уже месяц, когда то тут, то там стало раздаваться новое имя. В те дни почти всегда лучшей реакцией на упоминание чего-то нового было сделать вид, что ты уже это слышал. Кто-то называл имя – и все кивали или никак не реагировали, точно оно им прекрасно известно. Так что теперь и не упомнишь, кто первым заговорил о Дружелюбных.

Никто не знал, кто они и откуда. Дружелюбные хотели примириться с Пакистаном, прекратить мятежи и погромы, чтобы все стало так, как было до двадцать пятого марта. В каждом районе города, в каждой деревне следил за процессом свой Дружелюбный. Когда они успели объединиться, тоже никто не знал. Но откуда-то появлялись и ходили по рукам их листовки.

Вероятно, первым их упомянул Хадр, мальчишка, прислуживавший за столом и доводивший мать до отчаяния своей тупостью, не желая ни учиться, ни запоминать. Почти всегда, расставляя плошки с соусами, маринадами,