Фрэнк Маклинн - Чингисхан. Человек, завоевавший мир

Успешность формирования империи сопровождалась и другими опасными явлениями. Питание монголов существенно улучшилось и обогатилось новыми продуктами вроде нута, специями, такими как кардамон, но появились и новые, более крепкие алкогольные напитки [1797] For the improved Mongol diet see Paul D. Buell, 'Pleasing the palate of the Qan: changing foodways of the imperial Mongols,' Mongolian Studies 13 (1990) pp. 69–73; Buell, 'Mongol Empire and Turkicisation: the evidence of food and foodways,' in Amitai-Preiss & Morgan, eds, Mongol Empire op. cit. pp. 200–223; Lane, Daily Life pp. 173–178. . Кумыс, традиционно поднимавший настроение и в праздники, и в будни, был слабее пива, а теперь монголы получили в свое распоряжение вина и другие виды зелья, в которых содержание алкоголя было во много раз больше. Тяга к выпивке превратилась в серьезную социальную проблему еще при жизни Чингисхана [1798] Hildinger, Story of the Mongols pp. 17, 51. . Самыми отъявленными любителями алкоголя были представители высшей аристократии. Закоренелыми пьяницами были Угэдэй и Толуй, а Бату (Батый), сын Джучи, наладил постоянную поставку вин в свой лагерь, расставив тридцать всадников на расстоянии одного дня верховой езды. Еще до приобщения к европейским винам Батый пристрастился к превосходному чистейшему черному кумысу. Подсчитано, будто для удовлетворения потребностей семейного очага Батыя надо было доить ежедневно 3000 кобыл [1799] Lane, Daily Life pp. 152–153. . Подобно римлянам, монголы гордились своей способностью с помощью рвоты избавиться от излишков выпитого вина и любого другого алкоголя, чтобы продолжить возлияния. Алкоголизм был главной причиной сравнительно небольшой продолжительности жизни монгольских ханов и аристократов. Они редко преодолевали 50-летний рубеж; эту планку удалось перешагнуть Чингисхану, умеренному бражнику, умершему в возрасте 65 лет, и Хубилай-хану (умер в 78 лет), сумевшему противостоять тенденции [1800] John Smith, 'Dietary Decadence and Dynastic Decline in the Mongol Empire,' Journal of Asian Studies 34 (2000) pp. 35–52. .

Естественно, монгольское общество, прежде относительно эгалитарное, стало все более существенно расслаиваться на богатых и бедных, что уже давно было обиходным признаком социальных систем изобилия. Неравенство иногда проявлялось самым неожиданно брутальным образом. Когда умирал богатый человек, его хоронили на открытом поле, помещая в гэр (юрту на монгольском языке), куда ставили корзину с мясом и кувшин кумыса. Ему дарили кобылу, жеребенка, верблюжонка, сбрую с седлом, лук с колчаном и стрелами, золото и серебро. Затем друзья съедали коня, набивали его шкуру сеном и водружали на деревянный помост. Другой вариант этого обычая — над могилами богатых покойников накалывали на шесты коней. Считалось, что все это непременно потребуется умершему человеку на монгольском «корабле смерти», который унесет его в загробный мир [1801] W Barthold, 'The Burial Rites of the Turks and Mongols,' Central Asiatic Journal 12 (1968) pp. 195–227; Boyle, 'Kirakos,' p. 207; J. A. Boyle, 'A Form of Horse Sacrifice among the Thirteenth and Fourteenth-Century Mongols,' Central Asiatic Journal 10 (1965) pp. 145–150; Pelliot, Recherches p. 99. . Друзья и родственники могли также притвориться, будто похоронили умершего публично возле его юрты, но на самом деле погребли его в тайнике далеко в поле, оставив открытое квадратное окно. В такой не засыпанной землей могиле под трупом три дня лежал любимый раб умершего богача. Если раб выживал, то его сразу же объявляли вольным человеком, и с этого момента он становился самым почетным гостем семьи. Затем могила закрывалась, засыпалась землей и затаптывалась табунами коней и стадами коров, чтобы не оставалось никаких следов захоронения [1802] Skelton, Marston & Painter, Vinland Map pp. 92–93. . Простой монгол был лишен «роскоши» быть погребенным в могиле. Трупы людей такого сорта увозились в отдаленные необитаемые районы степей и выбрасывались на жутких своего рода мусорных свалках человеческих останков. Эта практика существовала до XIX века, и один путешественник того времени описывал одну из таких свалок:

«Трудно вообразить более страшную картину, представшую перед нашими глазами по прибытии на эту голгофу, открытую лощину или расселину между двумя зелеными холмами… Долина была буквально забита трупами в разной стадии гниения. Виднелись белые кости скелетов, пролежавшие здесь многие годы, бесформенное и обезображенное месиво человеческой плоти, которая еще недавно, несколько дней или даже несколько часов тому назад могла двигаться или шевелиться. Луна обливала бледным, каким-то неземным светом оскалившиеся черепа, серые, перевернутые вверх лица покойников, онемелых и застывших в том виде, в каком их оставили друзья. Из рваных синих саванов торчали изуродованные головы и неестественно вывернутые конечности тел, закрученных в чудовищно гротескные позы голодными собаками и волками… Как бы то ни было, монгол избавлен от зла, которое всегда в той или иной мере угрожает нам, обитателям развитой цивилизации — быть похороненными заживо» [1803] de Windt, From Pekin to Calais. .

В зловонном месиве рылись волки, собаки, стервятники и другие пернатые любители падали, дерясь друг с другом за человеческие останки. Но монголы воспринимали эти ужасы через призму шаманизма и анимизма. Они верили в то, что, оставляя умершего в степи, дают ему возможность совершить добродетель, поскольку животные являются важной частью мирового порядка. По их разумению, на продление жизни имеют право все, и когда стервятники и дикие собаки пожирают трупы, сохраняется или продлевается жизнь тех птиц и животных, которых они не съедят [1804] H. Haslund, Mongol Journey pp. 172–173. According to experts, the word kodagalaku in Mongolian means the depositing of a corpse on the steppes (Lessing, Mongolian-English Dictionary p. 477). For the connections of this practice with Mongol religion in general see Bonnefoy, Asian Mythologies pp. 314–339; Heissig, Synkretismus. .

Если Чингисхану и приходили мысли о смерти, которая ожидала его через два года, то, скорее всего, он думал не о предстоящих погребальных обрядах, а о том, что произойдет с его империей после кончины. К 1226 году отчуждение Джучи приобрело характер хронического кризиса. Чингис парировал выпады Джагатая против ненавистного старшего брата, используя расхожий аргумент: если даже его зачал не он сам, а меркит, то все они — и Джучи, и Джагатай, и Угэдэй, и Толуй вышли из одного и того же чрева. Поведение Джучи после Гурганджа и особенно его нежелание обеспечить адекватную защиту фланга Субэдэя и Джэбэ во время их опасного перехода домой в 1222–1223 годах не могли не настораживать. К тому же, как утверждает Джувейни, Чингисхан скрытно завидовал полководческим способностям Джучи (невзирая на незадачливость при осадах) [1805] JR II p. 1102; d'Ohsson, Histoire I p. 447. .

Джагатай, съедаемый неутоленной ненавистью к Джучи, уловил перемену в настроениях отца, и, чтобы его погубить, развернул против брата кампанию инсинуаций, наветов и откровенной клеветы. Такая возможность скоро подвернулась, когда Чингисхан, раздосадованный неповиновением старшего сына, потребовал от него явиться ко двору. Джучи ответил, что не может исполнить повеление из-за тяжелой болезни, и это действительно было так [1806] Barthold, Turkestan p. 458. . Джагатай подослал агента-провокатора, известившего хана о том, что Джучи вовсе не болен, а, напротив, весел и здоров, пропадает на охоте. Чингис снова отправил срочный вызов, и снова получил ответ: Джучи болен. На этот раз Чингис отправил самых доверенных гонцов, чтобы установить истину [1807] JB I p. 118. . Но Джагатай тоже не сидел сложа руки. Каким-то образом он завладел документом, подлинным либо поддельным, но содержавшим неприкрытые обвинения отца старшим сыном. В письме говорилось, что истинный государственный деятель мог бы с легкостью заключить прочный мир с шахом и сохранить миллионы жизней. В тексте выражалось и желание восстать против отца. Все дело в том, что Чингисхан не хочет мира, утверждалось в письме. Этот человек верит лишь в массовое убийство, и он, по мнению Джучи, умалишенный, поскольку нет никакого смысла в управлении империей, если убить всех ее обитателей [1808] Gumilev, Imaginary Kingdom p. 323; Pelliot, Horde d'Or pp. 10–27. .