Людмила Третьякова - Театр для крепостной актрисы

На возвышении стояла девочка и пела. Молодой Шереметев сел вот на это самое место. Сейчас граф точно вспомнил, как все было. Он даже мог бы напеть ту мелодию, что выводила девочка. Чистота ее голоса, нежного и пронзительного, так поразила его тогда, что он только слушал и не запомнил запрокинутого лица. Девочка пела, словно для небес. Тому минуло тридцать лет.

...Граф увидел, как занавес, прикрывавший маленькую сцену, вдруг зарябил, а полосатая материя стала истлевать на глазах. Та самая девочка, о которой он только сейчас думал, появилась на сцене, и в ушах у него сначала тихо, а потом все явственнее зазвучал ее голос. Но теперь Николай Петрович узнал ее, хоть видел нечетко, и, боясь пошевелиться, сначала прошептал, а потом крикнул измученно и страстно: «Параша! Пара-а-а-ша!»

Она, оборвав мелодию, не откликнулась, исчезла. Полосатый занавес обозначился снова, и граф понял, что искать эту девочку бесполезно. Он заплакал, распугивая звенящую тишину, заплакал громко, не таясь, почти на крик, охватив голову и раскачиваясь из стороны в сторону...

Перед самым Новым годом Шереметев почувствовал недомогание, но, получив приглашение на небольшой вечер во дворец, пересилил себя и поехал.

Он старался казаться оживленным, однако вдова Павла I Мария Федоровна, заметив, что ее давний знакомый плохо выглядит, уговорила Николая Петровича ехать домой. Тот послушался и, вернувшись, слег. Он знал, что это конец.

Первого января 1809 года Шереметева посетил император Александр, и они простились.

Сыну Шереметев оставил «завещательное письмо», где брал с него слово, что, когда тот войдет в возраст, в точности выполнит отцовский наказ.

«Обладая великим именем, не ослепляйся, повторяю тебе, богатством и великолепием... управляй и распоряжайся так, чтобы одна часть удовлетворяла твоим нуждам, а другая, посвящаемая, была в жертву общей пользе, благу других... Помни, что ты сам принадлежишь Богу, Государю, Отечеству и обществу... Помни, что житие человеческое кратко, что весь блеск мира сего неминуемо исчезнет и все живущие в нем переселятся в вечность, не взяв с собою ничего, кроме добрых дел своих».

Николай Петрович писал, что «полезнее и отраднее» будет для его души, если сын вместо «ежедневных поминовений о мне и супруге моей в храмах Божьих» будет в память родителей творить добрые дела.

Призвав к себе Татьяну Васильевну, граф наказал ей и всем близким не предаваться печали и не носить по нем траур. Шереметев завещал похоронить его рядом с Прасковьей Ивановной на приготовленном им самим месте, обосновав свое желание кратко: «Идеже дух мой, туда будут и кости моя».

Николай Петрович оставлял сына, единственного наследника громадного богатства, сиротой. Предвидел, сколько темного народу будет вертеться возле. Мысль об этом мешала умереть спокойно. Как шесть лет тому назад жене, так теперь и ему верная Парашина подруга поклялась, что Митю никогда не оставит и будет растить как сына.

Второго января 1809 года Николая Петровича не стало.

...На Лазаревском кладбище проходила печальная церемония, выходившая, как читаем в «Старом Петербурге», «из ряда обыкновенных». «Хоронили в простом гробу известного своей благотворительностью графа Н.П.Шереметева. По воле усопшего, все деньги, которые должны были пойти на богатое погребение, примерное его званию и большому богатству, были розданы бедным. Такая воля завещателя в день похорон привлекла на кладбище толпу бедняков в несколько тысяч человек».

Но в общем-то последние годы Шереметев был не на виду, и, услышав новость, люди говорили так: «Крез меньшой скончался в скуке». В следующем 1810 году, в день рождения графа — 28 июня, — открывали Странноприимный дом...

Возле Прасковьи Ивановны и графа Шереметева оказалось не так уж много сочувствующих им людей. Но те, кого они могли назвать своими друзьями, именно таковыми и оказались — преданными не только им живым, но и их памяти. В числе первых — Татьяна Васильевна Шлыкова. Если бы не она, знаменитая любовная история XVIII века со временем превратилась бы в еле различимое эхо, а ее главная героиня — Жемчугова — осталась бы лишь интригующей моделью художника Аргунова. А где те живые черточки, подробности, детали, которые приближают к нам людей иных столетий? Как же без них?

Когда-то Марина Цветаева призывала всех, кто знал выдающихся людей лично, взять перо и бумагу: «Пишите, пишите больше. Закрепляйте каждое мгновенье, каждый жест... Не презирайте «внешнего». Цвет... глаз так же важен, как их выражение, обивка дивана — не менее слов, на нем сказанных, как узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце...»

Шлыкова не оставила мемуаров, но все-таки именно она запечатлела для потомства главное событие в истории Прасковьи Ивановны и графа — их венчание. В немногочисленных бумагах Татьяны Васильевны была найдена записка о достопамятном дне с «обозначением свидетелей».

Всю жизнь сохраняла она еще один драгоценный листок — текст молитвы «о повседневном исповедании грехов», написанный рукой Прасковьи Ивановны.

Татьяна Васильевна прожила девяносто лет. Если память питается любовью, она не слабеет. И трудно подсчитать количество людей, которые из ее уст со всеми подробностями слышали историю графа Шереметева и его крепостной Параши. А рассказчица Шлыкова была великолепная!

Но Татьяна Васильевна не только не дала забыть то, чему была живой свидетельницей. В сущности, всю свою жизнь она посвятила рано умершей подруге, а клятву, которую дала, исполнила до конца.

Москвы, где она родилась, Шлыкова не помнила. Совсем крошкой ее привезли в Кусково, где отец заведовал у Петра Борисовича Шереметева богатейшим собранием старинного оружия. А здесь хранились вещи баснословной стоимости. К примеру, дамасские сабли в золотых ножнах, осыпанные драгоценными камнями.

Прекрасный слесарь, мастер на все руки, крепостной Василий Шлыков был человеком грамотным, с художественным вкусом. Дочке, видно, многое передалось от родителя: еще совсем ребенком она взяла в руки кисть и стала рисовать, потом под руководством отца научилась прекрасно резать по дереву. Однако эти занятия требовали усидчивости, а Танюша была непоседой, хохотушкой и озорницей.

Мать ее, Елена Ивановна, состояла при графине Варваре Алексеевне, у которой пользовалась полным доверием и особым покровительством.