Людмила Третьякова - Театр для крепостной актрисы

На камине тикали английские часы старинной работы — подарок Николая Петровича. У окна небольшой письменный стол. В спальне киот с образами, диван, служивший постелью. Обстановка отнюдь не роскошная, но удобная, уютная. Последующие поколения Шереметевых об этих скромных стенах часто вспоминали как о потерянном рае.

Но были в комнатах вещи, имеющие для их хозяйки особое значение. После кончины Прасковьи Ивановны выпросила Татьяна Васильевна у Шереметева зеркало, принадлежавшее покойной, — высокое, в золоченой раме с двумя гирляндочками и вазой посередине столика. По ее просьбе отдал ей граф и один из портретов своей жены. Со временем к нему прибавился портрет Дмитрия, а потом и его наследников.

...Парашиного сына Татьяна Васильевна обожала. Она уверенно командовала штатом «Митиной прислуги» и, разумеется, вовсю баловала мальчика. Для него слова «нет» не существовало, и этим обстоятельством ребенок, конечно, не замедлил воспользоваться.

Однажды Николай Петрович оказался свидетелем того, как сын в окружении нянек капризничает и топает ногами. Выпроводив всех из комнаты, граф сказал мальчику, что тот будет сидеть взаперти до тех пор, пока не успокоится. Митя начал кричать еще пуще. .

Татьяна Васильевна, услышав вопли любимца, прибежала и тигрицей кинулась к закрытой двери. Тут же последовало объяснение с Николаем Петровичем. Вспылив, граф отрезал: «Я прошу не вмешиваться не в свое дело!» Оба, конечно, расстроились, но сердиться долго не умели и за ужином помирились.

На руках Шлыковой оказался не только маленький Митя. После смерти жены граф сильно сдал. Фонтанный дом, в каждом углу которого его подстерегали бередившие сердце воспоминания, все больше становился заботой Татьяны Васильевны. Такт, умение обходиться с людьми помогали ей поддерживать покой и порядок. Ее дипломатическими способностями нередко пользовался и Николай Петрович. Боясь резкостей, в которых самому же пришлось бы раскаиваться, перед разговором с каким-нибудь нерадивым работником он призывал в кабинет Татьяну Васильевну. Ее задачей было в самый острый момент разрядить обстановку и вернуть графу спокойствие.

Вообще, Шлыкова была большая любительница посмеяться, была остроумна и умела чувствовать комизм ситуации. С молодости живя в барском доме, она пристрастилась к тонкой французской кухне и очень любила устриц. И вот однажды, увидев только что доставленное лакомство, с усердием принялась за него. Жившая в доме старушка сказала ей с укором: «Матушка, не скверни свою душеньку!» Татьяна Васильевна всегда со смехом повторяла эту фразу, как только видела перед собой блюдо с устрицами.

...Смерть Николая Петровича была сильнейшим ударом для Шлыковой. С его уходом словно занавес опустился перед самой яркой и, несмотря ни на что, счастливой частью ее жизни. В графе для нее главным были его несомненные достоинства, а недостаткам она никогда не придавала значения.

К памятным Парашиным вещам прибавилась прядь волос Николая Петровича и заветный перстень, который Татьяна Васильевна сняла с руки покойного. Все это предназначалось молодому графу в день его совершеннолетия.

Татьяна Васильевна предвидела, и оказалась права, что Дмитрия его шереметевская родня постарается не посвящать в историю женитьбы отца, а о матери-крестьянке и вовсе словом не обмолвится. И ей заповедано было не только вырастить молодого графа, но и воспитать в нем сыновнее чувство к родителям.

Будучи уже взрослым, Дмитрий Николаевич признавался, что хоть смутно, но помнит отца. Своего первенца он назвал Николаем. А вот мать...

Должно быть, Татьяна Васильевна не раз подводила мальчика к портретам, висевшим и у нее, и в кабинете покойного графа. «Смотри, Митя, это матушка твоя, Прасковья Ивановна. Как же ты похож на нее!» Они действительно имели большое сходство.

Митя научился узнавать мать, а ее живой облик воскресал из рассказов Татьяны Васильевны. История грустной женщины на портрете была так дивно хороша, что ему хотелось плакать: отчего она умерла, не дождалась, когда он подрастет?

В мужчинах всегда таится маленький мальчик, смутно, не признаваясь себе, тоскующий по материнской ласке. Вот и выросший сын Прасковьи Ивановны вроде бы редко говорил о покойной матери. Но если вспоминал, свидетели того слышали слова благоговейные...

С кончиной Николая Петровича для Татьяны Васильевны наступили нелегкие времена. Ее мирное пребывание в Фонтанном доме, о котором покойный так заботился, было нарушено. Над шестилетним наследником громадного состояния до его совершеннолетия установили опеку. Но шереметевское добро многим не давало спать спокойно. Как оказалось, опекунам тоже. «Нашествие французов в 1812 году было для них как нельзя кстати, — пишет Е.П.Карпович в книге «Замечательные богатства частных лиц в России». — Ссылаясь на посещение неприятелем подмосковных имений графа Шереметева, они исписали огромные реестры вещей, будто бы расхищенных или изничтоженных французами. Вообще, опекуны богатейшего наследника по всей России довели его дела до того, что если бы пришлось уплатить вдруг все лежавшие на нем долги, то у него осталось бы очень немного». Татьяна Васильевна была свидетельницей и неоправданных трат, и распродаж недвижимости, предметов искусства. Это возмущало ее. Она прямо и нелицеприятно высказывала свое отношение к происходившему и сразу же сделалась врагом опекунского комитета. В их глазах она являлась лишь приживалкой, бывшей холопкой, от которой надо было поскорее избавиться. Жена главного опекуна, некая мадам Донаурова, буквально стала терроризировать Шлыкову.

Неизвестно, чем бы окончилось это противостояние, если бы кто-то из друзей покойного графа не рассказал о создавшейся ситуации вдовствующей императрице Марии Федоровне. Та решительно вмешалась, да так, что зарвавшиеся опекуны не только поутихли, но стали заискивать перед Шлыковой.

Много лет спустя не раз интересовались, сильно ли тогда погрели руки на золоте «Креза меньшого», и допытывались о подробностях этой позорной истории. Татьяна Васильевна отмахивалась: «Да Бог с ними! Их никого и в живых-то нету...»

Годы шли, молодой граф взрослел, оставаясь для Татьяны Васильевны все тем же дитем, за которым нужен глаз да глаз.