Людмила Третьякова - Театр для крепостной актрисы

Чувства, казалось замершие в нем, потихоньку начинали пробуждаться, и порой, глядя на себя как бы со стороны, Николай Петрович в этом своем оживлении видел заботу Параши. Даже там, за пределами земного бьггия, она не переставала помогать ему жить, оставив заботу, наказ — Странноприимный дом. Дом держал его на плаву. Дом придавал смысл его жизни, а главное, какими-то невидимыми нитями связывал его с Парашей.

Как никогда раньше он старался оказывать помощь обделенным судьбой. Как-то он получил письмо из Воспитательного дома, куда несчастные женщины вынуждены были отдавать своих младенцев, с жалобой, что много детей погибает от того, что крайне не хватает кормилиц; не пришлет ли граф таковых из своих близлежащих к Москве вотчин?

Николай Петрович тотчас откликнулся, написал распоряжение, пообещал особенно наградить женщин, согласившихся на это. Но скоро узнал, что управляющие препятствуют благому делу.

Как жестоки люди... Как мало им дела до своих ближних... Когда становилось особенно тяжело, граф часто беседовал с портретом жены, висевшим в кабинете. Он надеялся, что Параша явится ему во сне. А она все не приходила, и он почти досадовал на нее за это.

Однажды Татьяна Шлыкова, взволнованная, со слезами на глазах, во время завтрака рассказала ему о своем сне. Приснилась ей Палаша — простоволосая, с чистым, ясным лицом, стояла она посреди церкви. Откуда-то из-под купола лилось на нее нежное, мерцающее сиянье. «Не плачьте обо мне! Мне хорошо!» — говорила она. Этот сон Татьяна Васильевна на протяжении долгой жизни вспоминала много раз, возвращаясь к рассказу о жизни и смерти любимой подруги.

...Николай Петрович слушал Шлыкову, не выдавая своего волнения. Завтрак окончили в тишине, и каждый вернулся к своим делам.

Так шло время, и, повинуясь законам природы, душа графа меняла отчаяние на грусть, а усадьба Фонтанного дома, где, казалось, больше не зацветет сирень и не запоет соловей, встреча- ла-таки новую весну.

Татьяна Васильевна то и дело напоминала графу, что пора везти Митеньку на чистый воздух, на природу, хоть в Кусково, хоть в Останкино... Но Шереметев и думать о том не хотел. Теперь он боялся этих мест, как многие мужчины боятся боли. Николаю Петровичу казалось: заявись он туда, где все полнилось воспоминанием о Параше, сердце его не выдержит.

В конце концов он купил у графов Паниных дачу Ульянку под Петербургом, хотя терпеть не мог этих мест из-за вечного комарья. Но делать было нечего.

Как-то в сутолоке переезда на Ульянку граф столкнулся со своей бывшей актрисой Аленой Казаковой. Она звезд с неба не хватала, считалась даже не танцовщицей, а фигуранткой. Но на сцене Алене, с ее очень эффектной внешностью, всегда находилось место. Когда по закрытии театра Шереметев давал ведущим актрисам вольную, Казакова в число счастливиц не попала и была взята в петербургский дом.

На вопрос, как ей живется, она, блеснув глазами, ответила: «Эх, батюшка-барин! Соврать бы, да не могу. Какая это жизнь после нашей-то прежней? Я вся там и осталась, в облаках да эмпиреях. Кажись, пешком бы ушла в Кусково, каждый гвоздочек на сцене перецеловала бы... Ну да что делать! Нет тебе ни радости вечной, ни печали бесконечной...»

Искренние сожаления о дорогом сердцу графа предмете растрогали его. Он заметил, что Алена, одна из первых красоток его труппы, и вовсе расцвела, пополнела против прежнего, что ли. И это ей очень шло. Вечером он сказал камердинеру, родней Алене доводившемуся, чтобы привел ее к нему.

Казакова оказалась любовницей ловкой и понятливой. Бесшумно она проскальзывала в графскую опочивальню и, услужив барину, тотчас исчезала. Задавшись целью покрепче привязать его к себе, она принялась рожать Шереметеву одного ребенка за другим. И всякий раз, одевая барина и сдувая с плеча его сюртука невидимую пушинку, камердинер услужливо и почти на ухо графу говорил: «Мальчик-с...»

Как бы то ни было, Казакова получила вольную, а ее дети стали именоваться баронами Метровыми.

В октябре 1809 года Шереметев вдруг собрался в Кусково. Татьяне Васильевне сказал, что управляющий в письмах все плачется, пора самому посмотреть, каковы там дела.

Кусково и впрямь пообветшало, беспорядков, куда ни глянь, накопилось много. Но все старалась скрыть осень — теплая, роскошная. На аллеях мраморные богини, еще не прикрытые дощатыми футлярами, купались в последнем тепле. На заросших клумбах бушевали поздние цветы.

...Шереметев, не заходя в большой дом, сразу отправился в контору. Там просидел очень долго, принимая доклады, а затем углубился в счета и ведомости. Ждали, как обычно, разноса, но граф был в хорошем расположении духа, ровен и куда как спокоен. Велел приготовить перекусить на скорую руку. Было видно, что он торопится вернуться в Москву засветло. Но вот уже с пруда потянуло ранней прохладой, и коляска стояла готовой, когда Николай Петрович дал знать, что на час-другой повременит с отъездом и чтобы его никто не доискивался.

...Шереметев чувствовал, что Кусково его просто так не отпустит. Весь день он сопротивлялся натиску воспоминаний, стараясь держать себя в руках и поначалу даже гордясь, как славно это ему удается.

Он решил все же пройтись по старым половицам. В большом доме на него глянули нестареющие лица отца с матерью. Задержавшись возле них, Николай Петрович быстро миновал анфиладу пустынных комнат и, выйдя во двор, где было несравненно теплее, направился к флигелям. Большинство помещений,

по его распоряжению, приспособили под хранилище декораций и костюмов. Граф открывал каждую дверь, все осматривал и остался доволен, как все устроили.

Последняя дверь подалась так легко, будто за нею кто-то стоял и распахнул ее перед графом. Словно мягкий удар в сердце остановил его на пороге. Николай Петрович сразу узнал эту комнату, но вглядывался, как смотрят на редкость, желая не упустить даже малого.

В старой репетиционной ничего не изменилось. Все та же круглая жестяная лампа под потолком, две маленькие люстры с хрустальными подвесками по бокам. Их для лучшего освещения когда-то распорядился повесить он сам, готовя здесь роли со своими крепостными актрисами.

В простенках шесть зеркал в овальных рамах с шандалами по обе стороны. У одной из стен — бра красного дерева, такой же комод, а над ним картина, написанная на холсте, — старуха, прядущая шерсть. Вдоль стен стоят, как и стояли, березовые стулья с темными кожаными сиденьями, выкрашенные белой краской.

Николай Петрович сел на один из них в самом углу, поглядел на маленькую сцену — возвышение посреди комнаты с распашным занавесом из полосатой ткани.

Когда он вернулся из странствий, отец впервые привел его в эту комнату. Тому не терпелось похвалиться девочками, набранными «для театра». Они вошли тихо, дабы не прервать урока. Марфа Михайловна, увидев их, приложила палец к губам.