Элли Мидвуд - Австриец

— Спасибо.

— Хайль Гитлер, — прошептал Бруно, хоть и двое других посетителей, завтракавших у бара, были слишком далеко, чтобы его услышать.

— Хайль Гитлер, — ответил я, и чуть не выбежал на улицу.

Я был рад найти дом пустым, когда я открыл входную дверь своим ключом. Я позвал Лизель из прихожей и, не получив ответа, с невероятным облегчением понял, что она скорее всего помогала родителям в их лавке. Я бросил чемодан на пол, схватил бутылку бренди из бара в гостиной, взбежал вверх по лестнице, спрятался в углу за кроватью в спальне, что мы делили с Лизель, и попытался заглотать все содержимое бутылки как можно быстрее, вместе со слезами, стоящими в горле, которые я слишком долго сдерживал.

— Боже, что я наделал? — простонал я, прикусывая горлышко бутылки зубами в тщетной попытке совсем не развалиться на части. У меня ужасно кружилась голова, все мышцы сжимались в тугие узлы, и сухие, едва сдерживаемые рыдания обжигали горло, как будто кто-то сунул мне внутрь живую бабочку, и она теперь пыталась задушить меня своими трепещущими крыльями. Я влил больше бренди себе в рот, пытаясь убить и бабочку, и остальных моих демонов, которые, я готов был поклясться, уже царапали мой затылок своими крохотными когтями, смеясь надо мной и нашёптывая мне в ухо: «Ты теперь наш… Мы заберём твою душу… Ты наш…»

— Я попаду в ад, — сказал я вслух, только чтобы убедить себя, что те голоса были ненастоящими, что только мой был. Я был почти уверен, что постепенно схожу с ума. — Я убил человека, я нарушил самый главный закон Божий, и теперь я точно попаду в ад… Я — убийца… Я попаду в ад…

Я влил еще больше отвратительного пойла себе в горло, обжег его и сильно закашлялся. Восстановив наконец своё дыхание, я полез в карман в поисках сигарет, и к моему величайшему ужасу вместо портсигара вынул оттуда пистолет, тот самый пистолет, из которого я застрелил Доллфусса, и который стал тем самым оружием, что превратило меня из человека в животное, в нечто без души и чести, нечто, движимое только злостью и жаждой крови. Я выронил его из рук и едва добежал до ванной, где мой желудок избавился от всего алкоголя, что я в него влил, одним болезненным спазмом. Я упал на пол в надежде умереть в ту же самую минуту. Только вот, похоже, никому моя израненная душа не была ещё нужна: ни Богу, ни дьяволу. Я впал в полусознательный, затуманенный алкоголем сон, от которого Лизель разбудила меня несколькими часами позже.

— Эрнст! — Я открыл глаза и попытался сфокусировать взгляд на моей жене, ещё не переодевшейся в домашнее. Она трясла меня за плечо, снова вызывая тошноту. — Очнись, ради Бога! Ты меня до смерти напугал, когда я нашла тебя вот так на полу! И это после того, как я чуть не споткнулась о пистолет в спальне! Что ты такое натворил?!

Я только покачал головой, пытаясь сесть с помощью Лизель, и попросил её налить мне воды. Она наполнила стакан прямо в ванной, я выпил его залпом и беспомощно на неё посмотрел.

— Лизель, я убил его. Доллфусса. Это был я, я это сделал, — признался я в своём самом страшном грехе, надеясь, что может хотя бы её осуждение поможет мне избавиться от моей тяжкой ноши. Разве не так проповедовал наш священник, когда моя мать водила меня в церковь каждое воскресенье против воли моего отца? Да, добрый и милостивый отец Вильгельм так и говорил, когда учил нас: покайтесь в своих грехах и сквозь тьму вы найдёте путь к спасению.

— И что? — Вместо ужаса и шока, что я ожидал увидеть на лице моей жены, было только недоумение. — Ты ведь затем и поехал в Вену, разве нет? Чтобы убить его?

— Нет! — Я отпрянул от неё, не веря её спокойствию. «Да что такое сегодня со всеми творилось? Они что, сговорились все вести себя так, как будто их не ужасало содеянное мной?» — Я только хотел, чтобы он подписал отставку. Я и не думал его…

Я отчаянно затряс головой в подтверждение моих слов.

— Ну что ж… Я просто всегда думала, что это и было твоей целью. — Лизель пожала плечами, все ещё не выказывая никаких эмоций, какие были бы свойственны любой женщине в её положении, особенно которая только что узнала, что её муж убил человека. — Ты всегда говорил, Доллфусс то, Доллфусс это… Ну я и подумала, что ты хотел его убить. Как бы то ни было, ты сделал огромное одолжение всем австрийцам. Наверху теперь попытаются установить какое-нибудь временное правительство, но так как Доллфусс и его ненависть к нашей партии и фюреру больше не стоят на нашем пути, это всего лишь вопрос времени, когда две наших великих нации объединятся под одним флагом.

Я смотрел на неё в неверии, не видя ничего кроме фанатического огня в её глазах, появлявшегося каждый раз, как она говорила о фюрере или партии.

— Ты все правильно сделал, — продолжила она с пугающей улыбкой на лишенном эмоций лице. Когда она попыталась взять мою руку в свою, я быстро выдернул пальцы из её ладони. — Для нашей Родины. Я очень тобой горжусь.

Лизель встала и протянула мне руки, помогая мне подняться.

— Переодевайся и иди вниз. Мама и папа скоро будут дома, и я приготовлю нам отменный праздничный ужин.

— Праздничный? — переспросил я свою сияющую жену, следуя за ней из ванной, неуверенный, что я правильно её расслышал.

— Ну конечно, — весело отозвалась она, спускаясь по ступеням вниз. — Мой муж — настоящий герой. Я убеждена, что когда фюрер об этом услышит, он непременно наградит тебя за твою верность. Можешь себе представить, а вдруг он прямо сейчас говорит с кем-нибудь о тебе? Ах, как замечательно!

Я споткнулся о последнюю ступеньку, но вместо того, чтобы проследовать за Лизель на кухню, я прошёл прямиком к двери, подальше от неё.

— Эрнст! Ты куда? — позвала она меня.

— В церковь, — ответил я едва слышно и выскочил на улицу, прежде чем она смогла меня остановить.

— Я должен был остановить это — преследование церкви, — я тихо сказал доктору Гольденсону, единственному армейскому психиатру, которому большинство из нас, обвиняемых, доверяло. Геринг был прав, заметив, что Гольденсон редко говорил сам, позволяя нам брать долгие паузы, когда мы не находили правильных слов, не подгоняя, не предлагая собственных выводов, а просто слушая, как он делал это сейчас. — Я должен был искупить свои грехи.

— Какие-то определённые грехи вы имеете в виду?

Я сидел какое-то время уставившись в пол не мигая — привычка, от которой я в последнее время не мог избавиться — а затем покачал головой с мягкой улыбкой.

— Нет, доктор. Те грехи слишком стары, чтобы вы нашли их интересными, да и не имеют они никакого отношения к тому, за что меня здесь судят. Я согрешил против самой церкви. Это никоим образом не связано с официальным преследованием церкви, или лагерями, так что вряд ли вам будет это интересно.