Элли Мидвуд - Австриец

— И всё же, ты здесь.

— Мне через многое пришлось переступить ради этого, и в том числе, через свою гордость, — ответила она. — Если бы я только знала, как ты себя поведёшь, я бы ни за что не пришла.

— Я тебе вот что скажу. Я помогу тебе, и знаешь почему? Я у тебя в долгу. Да, Далия, я у тебя в огромном долгу. Скажи ты тогда «да,» и это я был бы сейчас на пути на восток. Не сидел бы я в этом большом, красивом кабинете, не катал бы своих красавиц подружек в новёхоньком «мерседесе» по выходным. Не обедал бы в лучших ресторанах, не имел бы зарезервированную на моё имя ложу в нескольких театрах и домах оперы, и не открывал бы бутылку лучшего шампанского каждый раз, как мне того бы захотелось, просто чтобы отпраздновать свою чудесную жизнь. Так что приноси завтра все свои бумаги, и я не только подпишу все твои выездные документы, но и оплачу все твои налоги, просто чтобы выразить тебе свою благодарность.

Оглядываясь назад, не знаю даже, почему я был так неимоверно груб и саркастичен с женщиной, которая всегда была чересчур горда, чтобы что-либо у кого-либо попросить. Единственное объяснение, что я нашёл, сидя в одиночестве в своей квартире и заглушая свою совесть пятым бокалом вина, было то, что мне было стыдно. Всё это было очень неправильно, да и совсем не вовремя, то, что она появилась вдруг в моей жизни и напомнила мне о чем-то, что я давно уже старался навсегда похоронить в закоулках памяти: мои чувства к ней, её отказ, и моё разочарование. Если бы не она, я бы никогда не встретил Мелиту и её друзей. Я бы никогда не последовал за ними, только чтобы ей насолить. Или же мне было стыдно, что я её во всём винил, когда на самом деле она-то как раз была ни в чем не виновата. И уж точно стыдно, что я хвастался своей распрекрасной жизнью перед ней, а она поняла, как же я был на самом деле несчастен.

— Может, ты пьёшь столько шампанского, потому что хочешь забыться, а не праздновать? — спросила она после паузы.

— Я очень доволен своей жизнью.

— Правда?

— Я занимаю очень высокий пост, который до смешного высоко оплачивается. Чего ещё можно желать?

— Чего-то, чего деньги не могут купить.

— И что же это?

— Любовь, например, — ответила Далия в своей обычной искренней манере.

Я расхохотался.

— Этого у меня хоть отбавляй. И от нескольких женщин одновременно.

Далия улыбнулась.

— Нет, я не говорю о кратковременных, ничего не значащих связях. Я говорю о настоящей любви, когда ты любишь кого-то и любишь так сильно, что дышать не можешь без этого человека, когда целый мир можно найти всего в одной паре глаз, и ничего больше не имеет значения, когда эти глаза смотрят на тебя, потому что в них ты видишь отражение своей души.

Я фыркнул, потянулся и закинул руки за голову.

— Тебе стоит стать писательницей, как переедешь в Англию.

— А тебе стоит в кого-нибудь влюбиться. Может, тогда ты избавишься от всего этого яда внутри.

— Да, ну, допустим, это случится не раньше второго пришествия. Хотя, прошу прощения, ты и в первое не веришь, так что… — я снова рассмеялся. — Скажем так, этого никогда не случится. Но всё равно, спасибо, что зашла, передавай привет мужу и семерым детям…

— У меня всего четверо.

— Четверым детям, и приходи завтра с бумагами.

— Спасибо, — ответила она.

— Всегда пожалуйста. Надеюсь, мы сможем остаться друзьями.

— Я и вправду волнуюсь за тебя, Эрнст. Всегда волновалась. Я буду за тебя молиться.

С этими словами Далия поднялась и вышла, а я поймал себя на том, что рука моя снова потянулась к бутылке вина, что я всегда держал в нижнем ящике стола. Я посмотрел на бутылку, хмурясь недавно высказанными мыслям Далии о моей привычке пить, и поставил бутылку на место. «Да что она вообще знает о моей жизни? Что кто-либо знает? Если мне нравится напиваться и прыгать из постели в постель, так это никого не касается. А особенно, почему я это делаю. Не пытаюсь я забыться, и нет никаких сомнений или сожалений в моём сердце. Нет у меня сердца в их понимании. Оно у меня для того, чтобы кровь перекачивать, и только. И меня это вполне устраивает».

Я со злостью отодвинул ящик, вытащил пробку из бутылки и начал пить прямо из горлышка. «Плевать мне на всё. Я счастлив… Я ничего плохого не делаю. Я всего лишь шеф разведки».

Как шеф разведки, Шелленберг был ценным приобретением для обвинения. Естественно, чтобы спасти свою собственную шею, он сразу же поклялся в верности своим новым хозяевам и вылил на меня такой ушат грязи, что я даже удивился немного, что они не повесили меня прямо в зале суда в ту же минуту.

В суде я его так и не увидел: они просто не хотели дать мне даже малейшего шанса опровергнуть все его заявления, составленные его новыми хозяевами, и отказали мне в праве на очную ставку, ссылаясь на то, что не видели в этом смысла. Они сказали, что им и так всё ясно было на мой счёт, и соответственно, зачем было тратить время на пустой обмен репликами, когда и так всем было понятно, что я только «буду лгать абсолютно обо всём».

Главный обвинитель, полковник Эймен, находил особое удовольствие в том, чтобы бросить очередную едкую ремарку в мой адрес, как он это и сделал в последний день моего слушания.

— А не правда ли то, что вы попросту лжёте о вашей подписи на этом письме, также как вы лгали трибуналу касательно почти всего, о чем вас здесь спрашивали?

После этих слов я уже больше не мог себя сдерживать.

— Господин обвинитель, вот уже целый год я являюсь объектом подобных оскорблений от людей, называющих меня лжецом. Целый год меня допрашивали сотни раз здесь и в Лондоне, и я вынужден был терпеть подобные оскорбления, и даже намного хуже. Мою мать, которая умерла в сорок третьем, называли шлюхой, и много таких же вещей ваши люди привыкли бросать мне в лицо. Так что этот ваш термин «лжеца» для меня не в новинку, но я всё же хочу заявить трибуналу, что я бы не стал лгать по поводу чего-то настолько незначительного, когда трибунал верит мне в гораздо более важных вопросах.

— Я только предполагаю, подсудимый, что когда ваши показания настолько прямо противоположны показаниям двадцати или тридцати свидетелей и ещё большему количеству документов, я нахожу это крайне маловероятным, что каждый из этих свидетелей или документов лгут, а не вы. Вы со мной не согласны?

— Нет, не согласен, потому что каждый раз, как новый документ был представлен на моё рассмотрение, я мог с лёгкостью его опровергнуть по всем ключевым пунктам. Я прошу, и надеюсь, что трибунал позволит мне разобрать каждый из этих пунктов, а также разрешит мне очную ставку со свидетелями обвинения, чтобы я имел возможность защищать себя до конца.

Только вот трибунал, похоже, принял своё решение ещё до начала слушания моего дела, и два с половиной дня показалось им достаточным сроком, чтобы «доказать мою вину» всему миру, с помощью никем не подтверждённых аффидавитов, отклонённых просьб об очных ставках и явно сфабрикованных обвинений, данных моим бывшим подчинённым, Шелленбергом.