Янко Веселинович - Гайдук Станко

Разговор оборвался. Наступила тишина, слышалась только возня детей.

Алекса молчал, углубившись в свои невеселые думы. Спустилась ночь.

Он поднял голову и сказал:

— Ужинайте, дети.

— А ты, отец? — спросила его сноха Мара.

— А? Я тоже… Помолимся богу, и накрывайте на стол.

Старик встал, зажег свечу и начал молиться.

— Господи! Ты видишь мою беду? Уж коли я перед тобой ненароком согрешил, то смилуйся над твоими рабами, которые останутся после меня.

По лицу его катились слезы, а он все шептал и шептал слова молитвы.

Сели за стол. Но есть никому не хотелось. С того дня, как Станко ушел в лес, еще никто не съел вкусного куска. Печаль, словно осенний туман, окутала дом.

Поужинав, все пошли спать, лишь двое стариков остались у очага. Им не спалось. Их старые веки теперь раздружились со сном.

Долго сидели они в молчании. Снаружи гулял ветер, гоняя по двору листья. Огонь в очаге затухал.

— Где ты сейчас, родимый? — простонала Петра. — На дворе ветер, а у тебя нет даже плохонького одеяла!

— Молчи, Петра, — сказал Алекса.

— Я и так все молчу! Но сердце-то у меня не каменное! Что ж, мне и думать нельзя о своем сыне, нельзя думать о нем, сердечном? Ты мне и это хочешь запретить?

— Нет, я не…

— Тогда не говори так! Пятьдесят лет я тебе жена. Я была твоей тенью, из воли твоей не выходила. Но ежели ты запретишь мне вспоминать свое дитя, то я не покорюсь. Мне он дороже жизни! Бог дал мне других детей, они живы и здоровы, но с ним-то меня разлучили. Он, такой ласковый, такой добрый, бродит сейчас по лесу, и негде ему голову приклонить. И мне еще не плакать! Все глаза свои выплачу!

Алекса молчал. В глубине души он тоже тосковал по сыну.

— Он не вор! Нет! Голову дам на отсечение, что он никогда ни у кого и соломинки не взял!

— А как же тогда? — робко спросил Алекса.

— «Как, как»! Разве нет дурных людей? Разве не могли подбросить эти деньги?

— Да, горько нам… Прокляли наш дом! Все, кому не лень, плюют на него. Даже Сима… Сима бегом бежит мимо моего дома. Тяжко мне.

И старики снова понурили головы.

Слез уже не было. Застывшими глазами уставились они на холодную золу в очаге. А на улице занимался день…

Три месяца прошли в горе и печали. Каждый новый день ничем не отличался от предыдущего. Алекса уже не пытался разговаривать с людьми, не ходил на сходки и в церковь, сторонился даже малых детей.

Наступила осень. Сыпал мелкий осенний дождь. У снохи Мары разболелся ребенок. Он был самый младший из детей, любимец всей семьи.

Ребенок метался в жару и бредил. Трое суток Алекса и Петра провели у постели больного внука. На четвертый день ребенку стало совсем худо. Он дышал, как мышонок.

— Позовем священника, чтоб прочел молитву, — предложила Петра.

— Позовем, позовем! Я сам схожу.

Алекса надел гунь и отправился за священником.

Отец Милое был у себя во дворе. Алекса поздоровался с ним.

— Благослови, батюшка! — попросил он и, по обычаю, подошел к его руке.

Священник отдернул руку.

— Бог благословит тебя! Что тебе надо?

У Алексы перехватило дыхание. Слова не шли с языка. С большим трудом он проговорил:

— Батюшка, внук у меня расхворался. И… вот я и пришел за тобой. Прочти молитву.

— Ладно, приду! — сухо сказал священник.

И, убитый горем, сломленный, уничтоженный, Алекса отвернулся от священника, который и не пытался его задержать.

«Неужто и он? Неужто добрый отец Милое тоже возненавидел меня? Неужто и он морщится при встрече со мной? О, милостивый творец! Ты знаешь мою душу, ты знаешь, что я ни в чем не виноват! За что же так мучаешь меня? Почему не отберешь у меня эту черную жизнь?»

Пришел священник. Он переступил порог и поздоровался.

— Кому нужна моя молитва?

— Вон, в горнице, ребенок…

Священник кончил читать молитву и поднес крест к губам ребенка, потом снял епитрахиль и надел шапку.

Алекса взял кошелек, вынул золотой дукат и протянул его священнику.

— Батюшка, вот плата.

Священник оглядел монету.

— Это дукат?

— Да.

— За молитву цванцик [18] Цва́нцик — старинная австрийская монета. .

— А я даю тебе дукат. Твоя молитва поможет внуку.

— Бог ему поможет, — твердо сказал священник.

— Возьми, батюшка, да благословит тебя господь.

Священник отрицательно покачал головой.

— У меня нет мелочи, — печально промолвил Алекса.

Священник дал ему сдачу:

— Не хочу быть в долгу.

Алекса похолодел.

— Садись, батюшка! — сказал он, собрав все силы. — Дай, сношенька, немного…

Слово застряло в горле от ледяного взгляда священника.

— Не хочу! — наотрез отказался он и пошел без оглядки прочь…

Алекса стоял точно окаменелый. Он не мог ни говорить, ни думать. Это был гром, убивший в нем все живое.

Больного ребенка оставили в покое. В голове у Алексы закружились какие-то бредовые мысли.

Он вышел из дому и стал ходить по саду. Отчаяние и безнадежность овладели его душой.

Мимо прошел Иван. Он, конечно, видел Алексу — еще издали раза два внимательно глянул на него, но, подойдя поближе, отвернулся.

Алекса не окликнул его. Мертвыми глазами смотрел он ему вслед. Иван уже скрылся из виду, а Алекса все стоял и смотрел в ту сторону, где он исчез.

Он смотрел так долго, что глаза начал застилать туман.

— Алекса, — услышал он вдруг голос Симы, посыльного, — кмет велел тебе прийти в общину.

— Зачем я ему понадобился?

— Не знаю. Придешь — узнаешь.

Алексе показалось, что Сима смотрит на него каким-то странным взглядом, ясно говорившим: «Жаль мне тебя, бедняга!».

Алекса отправился в общину. Там уже толпился народ. Поздоровавшись, он спросил:

— Что делаете тут?

Люди молчали.

Алекса обвел взглядом хмурые лица сельчан и отошел в сторонку.

День стоял пасмурный. Небо было обложено тучами, которые вот уже несколько дней никак не желали расходиться.

Вдруг все поднялись. Толпа зашевелилась. На галерее появились кмет и отец Милое.

— Братья! — начал кмет. — Опять мы навлекли на себя позор! Опять случилась кража.

По толпе пронесся гул. Все воззрились на Алексу, а он молча склонил голову.

— Да, братья! Опять у Ивана побывал вор. Ночью у него унесли поросенка. Что это значит? Вы хотите, чтоб я отрекся от Черного Омута? Долго я был кметом, хватит с меня! Вот вам ваша палица, передайте ее кому хотите…

И кмет бросил палицу.

Сельчане обступили его и стали молить да упрашивать.

— Нет! Нет! Выбирайте, кого хотите!

— Мы хотим тебя!

— А я не хочу! Не хочу, чтоб мне на старости лет в глаза плевали!

— Мы поймаем вора!

— Мы его уже поймали! — выкрикнул Маринко Маринкович. — Хотите, чтоб я вам пальцем показал на него? Я…

Маринко рухнул словно подкошенный.