Пётр Чигринов - Под тремя коронами

Московский государь сообщал Сигизмунду:

— Взяв себе Господа в помощь, иду на тебя и хочу стоять, как будет угодно Богу, а крестное целование слагаю.

Тогда в Москве находились ливонские послы. Они донесли магистру, что великий князь, пылая гневом на короля, сказал: «Доколе конь мой будет ходить и меч рубить, не дам покоя Литве». Одновременно послы сообщили, что никогда еще Россия не имела такого многочисленного войска и сильнейшего огнестрельного снаряда.

И в целом обстановка для Великого княжества Литовского складывалась неблагоприятно. Альбрехт, маркграф бранденбургский, родной племянник Сигизмунда, став магистром Тевтонского ордена, готовился к войне с Сигизмундом, не желая признавать себя его вассалом и не желая уступать Польше Поморскую и Прусскую земли. Ливония в силу своих отношений с великим магистром также должна была объявить войну Сигизмунду. Германский император и другие немецкие владельцы поддерживали маркграфа.

Глинский также делал все, чтобы осложнить положение Литвы. Он убедил Василия заключить союз с императором Максимилианом, который собирался отвоевать у брата Сигизмунда Венгерское королевство. Глинский сам доставил императору грамоту московского государя, в которой предлагался план завоевания Венгрии и земель Тевтонского ордена для империи, а Киева и прочих русских городов — для Москвы. Он отправил своего верного слугу Шлейница в Силезию, Богемию и Германию, который нанял здесь многих ратных людей и переправил их в Москву. Нашлись люди и в самой Польше, за деньги помогавшие Глинскому.

19 декабря 1512 г. сам великий князь вместе с двумя братьями Юрием и Дмитрием, зятем, крещеным татарином царевичем Петром, Михаилом Глинским, Даниилом Щеней и воеводой Репнею-Оболенским во главе войска двинулся на Литву. Русские стремились захватить Смоленск, ставший пограничным городом, и далее наступать в направлении Киева. Отдельные московские отряды угрожали Витебску и Полоцку. Активно действовал и Михаил Глинский, пытавшийся вновь поднять на борьбу православных Великого княжества Литовского. Шесть недель бились московиты за город. Но не помогал ни хмельной мед, ни пиво, что выставлялись великим князем для своих воинов. Много легло их во время приступа от огня городского наряда, но все напрасно. В марте Василий возвратился в Москву.

Но в июне состоялся второй поход. Смоленский наместник Юрий Сологуб вышел из города навстречу московским воеводам, чтобы дать им бой, но потерпел поражение и затворился в крепости. Вскоре и сам Василий прибыл под Смоленск, но осада результатов не давала. То, что пушки разбивали днем, ночью осажденные восстанавливали. Василий посылал к смольнянам грамоты как с обещаниями, так и с угрозами, но они не сдавались. В ноябре московские войска, опустошив окрестности, ушли. Войско Великого княжества одержало верх в нескольких столкновениях с русскими и отбросило их также от Полоцка и Витебска.

В отношениях между двумя государствами в это время сложилось тревожное положение. Оно усугублялось откровенными гонениями на Елену. И вот страх панов за содеянное заставил некоторых из них найти, как им казалось, простой выход из создавшегося положения. В январе 1513 г. Елена, выехавшая по разрешению Сигизмунда в Браславль, участвовала в свадьбе своих приближенных — Марии и Григория. Она потребовала у миноритов выдать для этого торжества золотую посуду, но монахи прислали только сорок кубков.

В это же время в резиденции виленского воеводы собрались сам Николай Радзивилл, а также Остикович, Клочко, Гаштольд и Езофович. Все были готовы совершить черно дело… Только бывший охмистр Елены, пан Клочко, засомневался:

— Не угодное богу дело затеваем, Панове… Жизнь королевы и великой княгини должна быть не прикосновенной…

Но на него дружно ополчились остальные участники заговора. А иудей Езофович был непримиримее всех остальных…

— Ну, какая она королева? Некоронованная…

— Представляете, Панове, какие потери понесет наше государство, если Елена вернется к себе на родину. Ведь она при этом присоединит к Московии все свои земельные владения. А они значительны. От мужа она получила во владение земли в Виленском и Трокском воеводствах, около Гродно, возле Минска, не говоря уже о землях в восточной части княжества, в том числе замки в Могилеве, Мстиславле, Чечерске. И нынешний наш государь, его величество Сигизмунд, только в последнее время успел подарить ей Вельск с Суражем и Брянск. А, кроме того, вы же сами видите, что как Иоанн использовал ее положение в нашем государстве для достижения своих политических целей, так и нынешний великий князь московский стремится к этому…

Чувствовавший себя не только хозяином дома, но и сложившегося положения, пан Радзивилл добавил:

— Тебе, пан Клочко, должно быть известно, что без соли и перца в политике, как, впрочем, и на кухне, сложно приготовить что-нибудь стоящее…

— Кроме того, пан Табор, епископ виленский, благословил и напутствовал нас, — добавил пан Остикович…

Ясновельможные паны тайно и спешно послали письмо к преданному Ивану Сапеге человеку — Митьке Федорову, находившемуся в свите королевы, и ключнику Елены Митьке Иванову. Письмо им доставил доверенный человек Езофовича некто Готфорд Волынец. Этим троим поручалось отравить королеву. Голос совести у этих людей не пробудился и никаких сомнений не возникло.

В четверг, на всеядной неделе, 24 января Елена обедала вместе с Аграфеной Шориной. После смерти мужа она стала самой близкой и наиболее доверенной боярыней великой княгини. В ее улыбке всегда было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Елена увидела, что для нее было какое-то бесконечное наслаждение в том, чтобы прощать и миловать, как будто в самом прощении она находила какую-то особенную, утонченную прелесть. Очень часто, обнимая Елену и видя ее страдания, она говорила:

— Прости всех, прости, великая княгиня, и сам бог на страшном суде зачтет тебе твое смирение и милосердие…

Елена с удовольствием слушала ее дружеские наставления. Видя это, Аграфена продолжала:

— Уж так оно пришлось, так случилось… Твое будущее счастье, княгиня, надо как-нибудь выстрадать, купить его какими-нибудь новыми муками. Страдания не только облегчают, но и очищают душу…

Чувство близости с Аграфеной усилилось буквально вчера, когда Елена в продолжении нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, поведала обо всем, что наиболее мучило ее и волновало. Это была история доведенной до отчаяния женщины, пережившей свое счастье; женщины больной, измученной от нестерпимых страданий и унижений и покинутой почти всеми. И в этом случае Аграфена выказала признак ума и необыкновенную тонкость, догадливость сердца.