Нелли Савенкова - Самоборец

Сам Аверьян тех денег даже рукой не касался. Князь Ковер? Да на что ему этакая мелочь? Выходит, в приказ они с князем принесли казну целую. А они тут, в приказе, ее и ссыпали да на него, Аверьяна, свою вину свалить замыслили… Ловко! Знать, быть ему пытану за чужой грех, а там и смерть близка! Ох, горе горькое, и не жил еще! Все, Ульяна, не свидимся более! Сведаешь ли о доле Аверьяновой, поплачешь ли?.. Эх, отчего он беса не послушался, коей нашептывал ему бежать с казною! Был бы теперь на свободе, далеко отсюда — да на все воля Божья… Повздыхал Аверьян, достал из-за пазухи свирельку тростниковую, заиграл песню жалостливую. Не заметил, как и задремал…

Привиделось ему, будто стоит он на высокой горе, а встречь Ульяна подымается. Легко так, ровно по воздуху летит, земли не касаясь: все ближе да ближе… Внезапно загремело кругом, земля разверзлась, и полетел Аверьян в бездонную пропасть. В ужасе он пробудился: все та же камора, да кто-то грохотал засовами. Отворилась тяжелая дверь, вошли два стражника: Аверьян зажмурился от яркого света. Тот, что держал смолье, простуженным голосом велел:

— Подымайся, идем…

— Куда? — встревожился Аверьян.

— Недалече… — коротко пояснил стражник.

— Вы чего?.. Вы пытать меня станете?..

Его грубо толкнули в спину:

— Иди!

Стражник со смольем пошагал впереди, освещая мятущимся пламенем узкий сводчатый проход. Позади другой караульщик дышал чесноком в спину Аверьяна. Подумалось: «Ровно на смерть ведут… Страшно!» Он вытер с лица холодный липкий пот.

Миновали двор — затянутый утренним туманом, он казался пустым, — ступили на знакомое крыльцо. Войдя, Аверьян узнал приказную палату, где они с наместником сдавали казну Кажется, как давно это было, а ведь всего день минул.

При слабом огоньке единственной зажженной свечи Аверьян увидел боярина Волкова: позевывая, тот кутался в шубу — в палате было не топлено, зябко.

— Так что, Аверьян? — воззрился на него боярин.

— Я… — начал было узник, да закашлялся, пересохло в глотке, испить бы… Справившись с кашлем, Аверьян заявил: — Я, боярин, не брал тех денег. Богом клянусь!

— Ведаю уж… ведаю, — кивнул Волков.

— Как же ведаешь?.. — подивился Аверьян. — А коли ведаешь, так почто меня в темнице держишь?

— Не держу, иди… — махнул рукой боярин.

— Как так — иди? — недоуменно переспросил Аверьян.

— Ногами! Ступай!

— Куда?..

— Куда пожелаешь…

— Ты меня… ты меня отпускаешь? — не поверил Аверьян.

— Отпускаю, — подтвердил боярин.

— А казна?!

— Сыскали, все до малости.

— Стало быть, подьячие твои ошиблись, когда считали?

— Никто не ошибся… Уходи, — боярин снова махнул рукой на дверь и плотнее укутался в шубу.

Аверьян недоверчиво попятился. Волков, не глядя на него, углубился в чтение бумаги с вислой печатью.

Недавний узник выскользнул во двор, вдохнул холодный сырой воздух, поежился. Неужто миновала беда? Чудно!

— Аверьян! — широко раскинув руки, из тумана вышагнул Мишаня. — Живой?

— Ну… — не очень уверенно подтвердил тот.

— Поехали! Мы и коня твово привели, — кивнул слуга в молочную пелену.

— И князь прибыл? — спросил Аверьян.

— Не, князь дома остался, нездоровится ему. Нас послал, кричал: «Чтоб живо его привезли!» — тебя, стало быть…

— Ничего не разумею, — покачал головой Аверьян. — То взяли ни за что, то выпустили без толкования.

— Тебе князь растолкует. Я сам ничего не понял, — пожал плечами Мишаня. — Князь меня чуть свет позвал, молвит: поезжай за Аверьяном. Вот, мол, грамотка, ее боярину Волкову свезти надобно. И еще дал кисетик для боярина.

— С чем кисетик-то?

— Не ведаю, я его не разворачивал. На ощупь — так будто деньги. Ну, мы с отроками прямо к дому боярина, а он, сказывают, в молельной утреню стоит, именины, мол, у него. Дождался я боярина, отдал все, как наш князь велел. А он, едва прочел грамотку да в кисетик заглянул, собрался да сюда, в приказ, пошел.

— Пешим ходом? — не поверил Аверьян, осведомленный о нравах московских бояр: они и на соседний двор не пожелали бы идти своими ногами. — Так вот и пошел?

— Ну да, пешим. Рядом дом-то его, мостовую токо и перейти. Заторопился зело. Ну мы за ним следом, тут на дворе ждали… Поехали, Аверьян, князь велел быстрее вертаться, — поторопил Мишаня.

Без дальнейших расспросов Аверьян вскочил на коня, и маленький отряд пропал в переулке.

Наместник не раскрыл слуге всей правды, сказав лишь, что деньги нашел во дворе Федор. Аверьян понял: не все тут чисто, — но вид сделал, будто поверил. Тиун ходил притихший, не орал на дворню, не изводил слуг и на глаза сопернику старался не показываться. Он словно забыл о существовании Аверьяна. Надолго ли?

Оставшиеся до отъезда дни пролетели, в хлопотах, незаметно. Князь Ковер разъезжал по Москве, решал дела, касаемые Перми Великой, получал грамоты и наказы, устные советы. Аверьян, по велению наместника, толкался на торгу, где накупил всякой всячины: вина заморские да заедки сладкие, ткани да глядельца в чехлах, церковную утварь да трапезную посуду, кожи, сбрую конскую и еще множество всего, чего в Перми не сыщешь. Напоследок набрал съестных припасов, чтоб надолго хватило — путь-то неблизкий. И скоро все было готово к отъезду.

Князь, сопровождаемый Аверьяном, завернул к сестре попрощаться.

— Уезжаешь, братец?.. — Настасья горестно хмурила насурьмленные брови.

— Уезжаю, — грустно отозвался Ковер.

— Когда ж свидимся?

— Не прежде, чем с наместничества съеду. Ныне государь новый наказ дал, исполнять надобно. Мы ведь люди подневольные, служилые…

— Уезжаешь… И слугу забираешь? — Настасья глянула на Аверьяна.

— Забираю, — подтвердил князь, — мне без него никак.

— И мне без него никак, — тихим эхом вырвалось у Настасьи.

— Чего-чего? — не расслышал князь.

— Ничего, братец… — тяжко вздохнула княгиня. — Знать, судьба моя такая — одной в тереме сидеть… Только и радости, что качели да сладости.

— Не кручинься, Настасьюшка. Скоро вернется муж твой, Михайло Васильевич…

— Уж не ведаю, возвернется ли? — опять вздохнула княгиня.

— Воротится! — убежденно подтвердил наместник. — Москва ныне с крымцами в замирении. И слуги у Михайлы Васильича, чаю, добрые, в обиду не дадут. В скором времени жди его, сестрица!

— Что ж, братец, прощай… Добрый путь тебе в далекую землю!

— И ты прощай, Настасья! Не поминай лихом, коли есть за что.

Князь с сестрой обнялись, троекратно расцеловались. Ковер сел на коня. Настасья, проходя, будто невзначай, провела рукой по лицу Аверьянову — легонько, ровно ветер пролетел:

— Прощай и ты, молодец…

— Прощай, княгиня… И меня лихом не поминай.

«Прощай, неласковая Москва… Кому ты и мать, а мне мачеха — чужая, непонятная. Поманила любовью княгини, да чуть жизнь не отняла боярским велением. Неспокойна да норовиста, обманчива да кичлива, тиха да любезна, свята да набожна — сколь личин у тебя, Москва! Прячешься за высокими заборами, баб заживо хоронишь, мужиков воли лишаешь. Не понять мне тебя, не забыть… Москва… Корень всех радостей и бед русских… Покидаю тебя с легким сердцем и безмерной усталостью. Прощай…»