Нелли Савенкова - Самоборец

Оболенский, кинув на него быстрый взгляд, ответил твердо:

— Они Глинскому пособники, мыслили государство вместе держать. Мнится мне, боярин, и ты всякое слово его ловил?

— Я токмо волю государя выполнял, — Шуйский выпрямился на лавке. — Иль запамятовал, как Василий Иоаннович пред смертью нам приказывал Глинского за своего держать? А вот ты, князь, ту волю государеву порушил…

Бояре согласно закивали головой. Оболенский не успел ответить: в палату вбежал дворецкий Шигона, а за ним — запыленный гонец.

— Государь! Великая княгиня! Бояре! Литовцы… литовцы напали на землю нашу!

Михаил Глинский невесело раздумывал о своей доле. В темнице сидеть ему не в диковину, да всякий раз удавалось извернуться и на свободу выйти — и это у сильных да суровых государей. Так неужто Елена станет держать его долго? Потешится да выпустит… Вот только князь Оболенский хитер, дальновиден: не успел Михаил помыслить о душегубстве, а уж князь о том проведал, будто колдун.

Михаил поежился: страшно да зябко. Горевшее смолье отсвечивало на мокрых стенах, в темных углах пищали мыши. В брюхе Глинского заурчало: пожевать бы чего да воды испить!.. Как давно он здесь: полдня или день целый? Еду не приносили. Может, голодом уморить замыслили? Такое не редкость в Московском государстве.

И что привело его в здешнюю варварскую землю? Старый уж, седой, сидеть бы мирно у очага где-нибудь в Литве, дни свои доживать… Ан нет! Все хочется чего-то недостижимого. Как мог он племянницу свою не упредить? Давно ли Елена власть полюбила? Да ведь твердила, будто править не желает, что Иван — государь, не она. Душою кривила? Нет, она всегда послушною была. То Оболенский, он главный враг! Эх, только бы выйти! Уж Михаил сумеет убедить племянницу избавиться от любезника, такую паутину сплетет — не распутаешь. А коли не поверит Елена, так пускай на себя пеняет…

Загремели засовы, Михаил насторожился. В темницу вошел Оболенский, огляделся, сел на лавку, смахнув паука.

— Ну, что молвишь, Иван Федорович? — спросил узник настороженно. — Ловко ты меня сюда упрятал! Покормили бы хоть…

— Покормят… — пообещал Оболенский.

— Ты ж ведаешь, князь, что напраслину на меня возвел. Озлился, знать, на то, что я Елену от тебя отваживал?

— Великая княгиня сама ведает, что ей надобно, я ей не советчик, — проговорил боярин.

— Ой ли?.. — усомнился Глинский.

— Так сказываешь, Михайло Львович, не виноват ты перед государем и матерью его? — не обращая внимания на усмешку Глинского, осведомился Оболенский. — А кто мыслил извести великую княгиню? Кто грозил ей?

— Ну то не со зла-а, — добродушно протянул князь, — чего меж родней не бывает?

— Для тебя ли родная кровь свята? — Оболенский недоверчиво покачал головой. — Не верю в то… Литовцы напали на государство наше тоже, знать, не по твоему наущению?

— Литовцы? — удивленно переспросил Глинский, но не смог скрыть радости: его голос дрогнул, показалось, что свобода близка — не Елена, так литовцы вызволят.

От Оболенского не ускользнуло оживление узника. Истолковав его по-своему, он утвердил:

— Ты тайно сносился с королем, в том и слуги твои признались: ездили, мол, с грамотками.

— Ничуть не бывало того! Вы пытали слуг, вот они и наплели, — отпирался Михаил.

— Их не пытали… тебя — станем. Елена Васильевна любым путем выведать велела, что ты королю отписал. Отчего литовцы так поспешили?

— Не писал я! Вот те крест, не писал! — запальчиво воскликнул Глинский.

Оболенский настаивал:

— Не запирайся, Михаил Львович. Коли начистоту признаешься, правительница помилует. А не скажешь, пытка тебя ждет. Жестокая пытка! Чай, наслышан: палач у нас знатный, — снизив голос до шепота, боярин придвинулся к узнику: — Все косточки твои сочтет, все нутро вывернет…

Михаил в страхе отринулся, шумно сглотнул.

— Я не…

— Чай, впервой под пыткой-то быть? Отврати ее! Признайся, покуда не поздно.

— Я верен государю, — покрывшись ледяным потом, стоял на своем Глинский. — Не стращай, князь, не испугаешь! И запомни: я врагов своих замечаю да опосля из виду не выпускаю… Все прозреваю, до нужного часа…

— Запомню, — пообещал Оболенский, покидая темницу.

Через несколько дней дядя великой княгини был ослеплен и вскоре умер в темнице. Бояр Воронцова и Юрьева, немало напуганных судьбою Глинского да присмиревших, освободили. Дерзкого Воронцова отправили с глаз долой — наместником в Новгород — и только Михаилу Юрьеву позволили вновь заседать в Думе.

Распри на время были забыты. Требовалось сплотиться перед внешней опасностью: литовцы наступали, почти не встречая сопротивления, а в Рязанскую землю вновь вторглись крымцы. Дума боярская с великим князем и правительницей сидела каждый день. Иван, еще не понимавший того, что происходит, молчал. Елена негодовала:

— И латиняне, и басурмане, видя малолетство государево, мыслят завоевать наши земли. Лезут и лезут! Вести неутешительны… Чего там, князь, сказывай?

— Осаждали Стародуб, Чернигов, Смоленск… Сожгли Родогощ. Жители бежали, — сообщал Иван Оболенский вести, доставленные гонцами. — Литовцы дерзко идут.

— Неужто не побьем, не прогоним их?! — возмущались бояре. — И прежде мы их воевали, и ныне побьем, коль государь скажет да церковь благословит!

— Покажем им: хоть мал государь, да есть кому постоять за землю Русскую! Воевать их!

Раздавались и осторожные голоса:

— Воевать? Супротив крымцев да литовцев одновременно? Тяжело…

— Замириться бы с кем из них…

— С кем? — резко спросила Елена. — С крымцами, уведшими в полон пол-Руси? Иль с литовцами да поляками, завладевшими городами нашими? Не бывать замирению! Бог поможет нам — побьем супостатов!

Тут как раз подоспел гонец из Рязани с радостной вестью.

— Крымцев в Рязанской земле разбили князья Пунков да Татев, а кто уцелел — бегут, не опомнятся!

— Вот он, знак Божий! — возликовал Оболенский. — Что ж, бояре, воевать литовцев?

— Воевать! — дружно приговорила Дума.

Митрополит Даниил обратился к Ивану, скучливо сидевшему на престоле:

— Государь! Оборони себя и нас от насилия. А мы и весь священный собор за тебя, государя, да за войско твое Богу помолимся. Гибель зачинающему рать, а в правде Бог — помощник! Вели воевать Литву!

Иван, взглянув на мать, приосанился и важно кивнул:

— Воевать Литву!

Глубокой осенью московское войско выступило в поход. Передовой полк вел любимец правительницы, князь Иван Телепнев-Оболенский. Елена места себе не находила, считала дни, поглядывая в разноцветные слюдяные оконцы на заснеженный двор и тревожась: «Как они там?..» Она беспокоилась не столько о войске, сколько о его предводителе. Зима пришла лютая, обильные снегопады сменялись жестокими морозами: в избе и то зябко, а как оно на воздухе? «Не померз бы князь Иван», — кручинилась Елена. Порою правительница брала в ней верх над бабою, и тогда княгиня сидела с думскими боярами, решая государственные вопросы. Но в душе ее были все те же тревога да томление.