Нелли Савенкова - Самоборец

Мужики поспешили развести тяжелые, обитые коваными полосами створки, напутствовали:

— Акулина на горе живет, за торгом враз поверните.

— Помню, — кинул Аверьян, уселся в сани и, властно махнув своим верховым, въехал в Усолье.

Сторожа остались на месте, не зная, чего и помыслить: их дружок Аверьян не только не помер, но — по всему видать — хорошо живет.

— Во как! Наместник, сказывает, прислал… — Василий поправил шапку. — Слышь, Григорий? Ну че?..

— Да ниче! — Григорий зло дернул створку ворот, петли жалобно заскрипели.

Аверьян ехал по слободе, узнавая и не узнавая ее. Поглядывая по сторонам, он примечал: вот варница новая, колодцев соляных стало поболее, работные возле них суетятся, сливают рассол в желоба, что ведут в варницы. Аверьян живо представил себе, как этот рассол, залитый в огромную сковороду-цырен, будет кипеть да парить, постепенно загустеет, станет кашицей, а после дозреет тут же, в варнице, на полатях, и превратится в настоящую драгоценность — соль.

Из варниц изредка выбегали люди вдохнуть свежачка и снова исчезали в парном нутре. На тиуна с его бережатыми никто не обратил внимания. Аверьян, проезжая по Усолью, и далее находил перемены: тут избы новые срубили — растет слобода, в остроге уж и места нет свободного; а вот тут горело, еще дымом пахнет. Молодцы — видно, быстро погасили, а не то б заполыхало на всю слободу!.. Мост через Усолку на своем месте стоит, подновлен недавно.

Аверьян миновал заметенный снегом торг — знать, оживет в пятницу, как прежде, — перекрестился на главу Софийской церкви. Поравнявшись с домом Никиты, помрачнел, с волнением глянул на ворота: не покажется ли Ульяна? Да лишь дети выбежали, играя с собакой. «Ее детки», — с тоскою подумал Аверьян. Сердце тревожно забилось, и, чтобы унять дрожь, он стегнул лошадей, быстро потрусивших по заснеженным закоулкам Усолья.

Акулина с Фомой, припозднившись с обедом, ели при слабом свете лучины. Оба молчали, мысля каждый о своем, а маленькая Марьяна, притомившись за день, посапывала на печи. Тишину нарушало жадное чавканье Фомки да потрескивание смолистой лучины. Закончив трапезу, Акулина подперлась рукой, вызывающе осведомилась:

— Ты, Фома, по дрова когда соберешься? Зима, чай, на дворе, а у нас запасу — на два дня. У Бубеговых кобылу возьми да собирайся…

— Да я, Акулина… — облизывая ложку, сообщил Фомка, — я уж с Илюхой Сосновым сговорился, завтра с рассветом поедем… До утра-то погоди.

— Почто с Илюхой-то?

— Сам просил, помочь ему надобно. А я, ты ж ведаешь, завсегда готов. Вот себе заодно и привезу.

— Ну-ну, помогай… — Акулина поднялась. Убирая со стола посуду и горшок с оставшейся кашей, прислушалась: — Никак, едет кто? Слышь: вроде лошади храпят?

Фомка насторожился, после уверенно заявил:

— Не-е, почудилось… Да и кто на наш край заедет: дорогу-то перемело, тропка токо и осталась…

И тут же в сенях раздались шаги, в дверь громко постучали и, не дожидаясь отклика, отворили ее.

— Доброго здоровьица, хозяева!.. — показался осеняющий себя крестом незнакомец в добротном кафтане, в красивой шапке с бобровой опушкой, надвинутой на самые брови. В руках он держал лисий треух — такие надевались поверх шапки для тепла в дальнюю Дорогу.

Изумленный поначалу Фомка, разглядев небедный наряд пришельца, засуетился:

— Раскудрит ее в туды!.. Входи, гость нежданный. С чем пожаловал? Откудова к нам, с каких краев? Далеко ли путь держишь иль прибыл уже?.. Жена, на стол собери! Откушать изволь…

Акулина поддержала супруга:

— И то верно! Угостись с дороги, мил человек. Не богат пир, да уж чего Бог послал.

— Благодарствуйте, не время мне угощаться… Сбирайся, Акулина! За тобою я: в Чердыни у государева наместника жена помирает, родить не может…

Акулина удивленно воззрилась на гостя.

— Я-то чего?.. Нешто в Чердыни своих повитух нету? Сроду за мною оттудова не посылали. Эва! — наместничья жена, шутка ли?! Как они про меня-то сведали?

Незнакомец усмехнулся, сел на подпорожную лавку, огладил бороду.

— И ты не признала меня, Акулина? Давеча воротники — Григорий с Василием — открестились… А ты, Фома, не видал ли меня прежде?

Хозяева пристальнее вгляделись в лицо пришельца. Фомка даже светец подвинул, почесался, оглянулся на жену Акулина вдруг всплеснула руками и, разом обессилев, прислонилась к печи, недоверчиво качая головой.

— Аверьян?.. Неужто ты? Живой… Да бравый какой! Мудрено узнать…

— Я, Акулина, живой, как видишь. Не думал я, что в Усолье про смерть мою сказывают.

— Ох, сказывают…

Фомка икнул, переводя взгляд с жены на гостя, попытался вставить свое «раскудрит ее в туды», но его не слушали.

— Стало быть, в Чердыни живешь? — осведомилась повитуха.

— Ныне — в Чердыни, а прежде — в Покче, при наместнике.

— К наместнику-то как попал? Небось конюхом у него иль возницею?

— Бери выше, — усмехнулся Аверьян.

— Неужто в войске его служишь?! — подивилась повитуха.

— Нет, повыше будет… После скажу, недосуг пока. Акулина, Богом прошу тебя, сбирайся! Возьми все, чего надобно по твоему ремеслу, и поедем.

— Да-да… щас я, — засуетилась повитуха. — Фома, пособи-ка!

На случай скорого зова у Акулины всегда наготове сундучок, а в нем травы сушеные, да мази на меду и горчице с маслом конопляным, да соль, с молитвою прожаренная, да свеча четверговая, да еще много всего того, что может понадобиться в столь искусном деле. Проверив содержимое сундучка, повитуха куда-то услала Фому, а сама, бормоча, перебирала свои снадобья, добавляя в сундучок нужное.

Аверьян не вмешивался, терпеливо дожидаясь срока ехать. На печи зашуршало, тиун поднял голову: на него внимательно уставились два черных глаза, протянулась детская ручка, гость подал свою.

— Дядька, ты кто? Ты разбойник, да? — девочка указала на короткий нож у него за поясом. — Нам дед Сидор, который не видит, сказки про разбойников сказывал… Стра-а-ашные! А я не боюсь…

— Отчего не боишься?

— Так то ж сказки, — засмеялась девочка. — Я, дядька, коровы Сережкиной, Пеструхи, боюсь. У нее рога знашь какие? Во! — раскинула она руки и попросила: — Сними-ка меня, дядька…

Аверьян помог девочке спуститься, усадил на лавку рядом с собой.

— Не, дядька, ты не разбойник, — улыбнулась она, — у тебя руки ласковые, бережливые.

— Тебя как звать, птаха? — Аверьян погладил девочку по голове.

— Марьянкою, дядька.

Черноглазая да черноволосая девочка совсем не походила ни на Акулину, ни на Фомку, русых от роду. У него, Аверьяна, знать, могла быть такая. Ему вдруг захотелось дочку, дочурочку, чтоб вот эдак-то прижималась да сказывала про свою детскую жизнь.

— Откуда ты, Марьянка, взялась?

— Подкидыш я, — радостно сообщила девочка. — Меня батюшка в капусте нашел.