Нелли Савенкова - Самоборец

— Гляди! Гляди, Сережка! Небо отворяется!.. — восторженно закричала Марьянка.

Сергей задрал голову: стоявшие плотной пеленой облака разошлись прямо над Усольем, и показалась глубокая чернота с яркими звездами. Слобожане, высыпавшие из церкви после первого водосвятия, благоговейно заговорили:

— Господь услышал…

— Зрит Господь…

— Проси, крещены души, чего хошь!

Сережка поглядел на Марьянку и шепотом попросил:

— Век бы с нею не расставаться…

— Сережка! Ты чего бормочешь?

— Господа прошу…

— Об чем?

— Те на что знать-то? Ты об своем проси.

— А мне и так хорошо да радостно! Мне все Господь дал. Ничего более не надобно! — весело рассмеялась Марьянка.

На рассвете ударил большой колокол, зазвонили малые. Все слобожане, собравшиеся на берегу Усолки, осенили себя крестным знамением и вслед за попом Ионой да служками направились к иордани — устроенной во льду проруби. Там священники завершили службу, окунув в воду крест, и после того началось ликующее столпотворение. Святой водой омывали руки и лицо, пили ее взахлеб. Те, кто рядились в личины да плясали на Святках, ринулись в прорубь. Окунувшись, они скоро выскакивали и, одевшись, кричали другим, не столь смелым:

— Сигай! Чего медлишь? Смывай грехи-то!

Аверьян протиснулся к иордани, зачерпнул пригоршню, умылся. Зажмурился: хорошо! Открыв глаза, тотчас увидел Ульяну, набиравшую святую воду в кринку. Она, почуяв взгляд, подняла голову, вспыхнув, молча кивнула и отошла к стоявшему неподалеку Никите. Поглядев ей вслед, Аверьян вздохнул, еще раз ополоснул лицо и медленно побрел домой, не замечая стекавших с бороды и застывавших на морозе капель.

Как и предполагал Аверьян, усольцы не согласились с требованием наместника. На сходе они громко возмущались, и больше всех те, кто собирался с товарами к инородцам.

— Когда такое бывало, чтобы наместник торговал? Пущай свои дела ведает, службу государеву справляет, а нам не препятствует!.. Ездили и будем ездить — в сем промысле он нам не указ!

Аверьян сокрушенно слушал их. Хмуро предупредил:

— Велел пристращать наместник, коли ослушаетесь, темницей да пытошной.

— Как так — пытошной?! Разве ж мы лихие люди? Разбойники? Без суда да сразу и пытать? — не верили усольцы. — Знать, ты, Аверьян, не уразумел, чего наместник сказывал. Не может того быть, чтобы без вины — в темницу да на пытку!..

— Все я верно уразумел, крещены души. Как велено, так вам и молвил.

Поутихли усольцы, заговорили с опаской:

— А ну как взаправду пытать станет? Не похож он на Ковра да прежних наместников, заносчив шибко. Говорить с нами не пожелал, нос воротит. Неспроста!

— Чего ж он своевольничает? — не соглашались другие. — Нам государь разрешил торговать с инородцами. Наместник, чай, государев слуга? И корма ему, вишь ли, малы…

— Вот чего, крещены души, — заключил Аверьян, — вы покуда разойдитесь, помыслите хорошенько. А я в Чердынь наведаюсь, там узнаю, вправду ли он крут, князь-то, иль только стращает. Опосля и решим, чего делать станем.

— А чего делать-то? — возмутился Никита. — Рождественское ныне собирали по старине, добирать не станем. А ежели он, наместник-то, лютовать да просить лишку будет — пошлем челобитчиков на Москву к государю.

— Сперва меня дождитесь, — предупредил Аверьян.

— Ну, это само собою, — согласились с тиуном усольцы.

Темным вечером, не зажигая огня, Аверьян сидел в одиночестве в своей избе. Одолевали его невеселые думы: с чем отправится он в Чердынь да чего скажет наместнику? Соврать, будто согласны усольцы? Все равно ведь поорут да смирятся, супротив князя не попрут, поостерегутся. Иль повременить? Сказать, что хотят с наместником с самим потолковать? Приехал бы он, порешил миром с усольцами…

Эх, князь Ковер, кинул ты тиуна своего в водоворот! К какому берегу плыть — не видать. Не перемолвиться ни с кем, не посоветоваться… Никому-то он не нужен — все сторонятся. Тоскливо!.. Вернуть бы то время, когда усольцы рады были приветить его в своем дому, да нету более того Аверьяна, ровно помер…

Ульяна видеть его не желает, хмурится, от себя гонит. Как горячо она об Никите давеча молвила! Неужто и вправду позабыла все? Знать, по-настоящему и не любила? Он-то, Аверьян, никак ее из сердца вырвать не может… На что он в Усолье приехал? Ведал, что тяжко будет… Да чего уж теперь, случилось — и случилось, не поправишь… Надо бы почивать лечь, во сне забыться. С рассветом он в Чердынь отправится, а там — как Бог положит.

На крыльце заскрипел снег, скоро прошуршало в сенях, и дверь распахнулась. Аверьян, не разобрав в темноте, спросил:

— Кого Господь принес? Отзовись…

Невидимый гость прерывисто дышал и молчал. Аверьян нашарил свечу, снял заслонку с печи.

— Погоди, огонь достану.

Вдруг кто-то стремительно кинулся к нему, прильнул к спине, обхватил плечи. Тиун вздрогнул.

— Не надо… не зажигай огня, — прошелестело ему в самое ухо.

Аверьян обернулся: тлеющие в печи угли осветили родное лицо — Ульяна!

— Не могу более… Мочи нету! — заговорила она сбивчивым шепотом. — На воду гляжу — тебя вижу… На огонь смотрю — ты мерещишься… Мужик меж дворов идет — мнится, будто ты… Днем да ночью об тебе все думы мои. Не живу, маюсь без тебя… Аверьян!

Он стоял, боясь шевельнуться, не веря в чудо. Вправду ли то? Ульяна ли пред ним, иль от долгих дум блазнить стало?

— Не могу более!.. Выгони, побей, жизни лиши… А ныне со мною будь! Душа истомилась без тебя… Люблю пуще жизни!..

Она подалась к Аверьяну, пошатнулась и упала бы, да он подхватил, усадил на лавку Снял с нее волчью шубу, размотал плат. Наконец-то желанная так близко!.. В красноватом от печных углей полумраке она глядела на Аверьяна пристально и тревожно. Он зажмурился… Ее запах, давно забытый, ни с чем не сравнимый!

— Ульянушка… — прохрипел Аверьян, лишившись голоса. — Лада моя… И мне без тебя жизнь не надобна… Думал, позабыла ты…

— Тихо… тихо, не молви более, — Ульяна прижалась к нему. — Любый мой… желанный… единственный…

Душу ее разрывала сладкая боль: «Что же я делаю?.. Грех ведь… грех…» — но не было сил оторваться от любимого. Вот так бы весь век сидеть, не мысля ни о чем!

— Аверьянушка, погибаю чрез тебя… Люблю, мочи нету! Господи, прости! Не осуди!..

На дворе завывал ветер, неся легкий снег, заметая все следы. Вьюга укутывала Усолье в белый покров, будто в саван.

Как на крыльях летела домой Ульяна. Не видя переметенных тропинок, она оступалась, падала, смеясь, поднималась да поспешала дальше. Уста ее горели, по всему телу пробегала легкая дрожь. Боже! А она-то уж не чаяла этакой радости! Спит Усолье: ни души, лишь холодная луна высоко стоит на небе. Поделиться бы с кем счастьем, да нельзя… Никому нельзя молвить об том, что случилось в избе у тиуна! Сердце замирает… Грех-то какой… Сладкий грех…