Нелли Савенкова - Самоборец

Тот не ответил, уставился в бревенчатую стену: не понять, слышит — нет.

— И чего мы с тобою собачились? Ведь поплечниками могли бы стать. Ан нет… горе только и помирило. Ты не думай, зла я на тебя не держу. Ульяна за меня неволею пошла. Про то ведал, да не смог удержаться, надеялся, что слюбится. Не вышло… Прав ты: я ее сгубил. Я!

Аверьян несогласно затряс головой.

— Не ты — я виноватый, мне и отвечать пред Господом за душу ее загубленную. Я!.. Я!.. — он исступленно ударил себя кулаком в грудь.

Язычок свечи колыхнулся, по стенам заметались неровные тени. Никита вперился в тиуна долгим взглядом, после молча махнул рукой и вышел вон. Аверьян, не замечая того, что остался один, продолжал твердить:

— Я… я… я…

Потом умолк, напряженно мысля о чем-то, схватил бочонок и выпил оставшийся полугар. С силой отшвырнув пустую посудину, так, что она, ударившись о стену, разбилась вдребезги, Аверьян сжал кулаки, задрал голову кверху и неистово возопил:

— Ульяна-а-а!..

Дикий вопль всполошил все Усолье: залаяли собаки, люди принялись испуганно креститься, воротники настороженно переглянулись. Андрейка вскочил, вглядываясь в полумрак.

— Чего это — человек ли, зверь?

— Человек, похоже…

— Может, помочь кому надобно?

Они прислушались. Вопль не повторился, и собаки, побрехав, затихли.

— Пойду я, — несмело поворотился Андрейка.

— Ты, малец, сторожко ступай. Неспокойно, вишь, ныне в Усолье-то, — напутствовали его мужики.

— Ага, — согласно откликнулся тот.

Пока караульщики были в виду, Андрейка шагал неспешно. Но едва свернул за угол, как припустил по темной улице, оскальзываясь босыми ногами в навозных лепешках. Запнулся, чуть не упал и остановился, тяжело дыша. Прислушался: тихо… Андрейка огляделся, пытаясь уразуметь, где он. Невдалеке дымились варницы — в небо уходили белые столбы. Малец устало прислонился к забору да повалился вместе с доской. Дырявый тын — похоже, избушка вдовы Степанихи; чуть подалее — изба сборная; завернешь за нее, а там рукою подать — его дом родной.

Андрейка собрался было бежать дальше, да вдруг услышал плеск воды и рык нечеловечий. Страх обуял его с новой силою, он присел, испуганно крестясь, и затих.

Никита, выйдя от Аверьяна, постоял на крыльце. Услышав вопль тиуна, солевар оглянулся на дверь, поразмыслил: не вернуться ли? — но мотнул головой и, тяжело ступая, сошел с крыльца, присел на нижнюю ступеньку. Куда идти? Домой? На что? Ульяна там неживая, не нужна ему такая-то. Детишек к себе Акулина увела. Плачут, поди, детишки-то?.. Да не утешитель им ныне отец, самого бы кто утешил…

Чего делать-то? Похоронить жену надобно. Да Иона отпевать не желает — не даст у церкви положить. Где ж ее хоронить-то? Неужто у дороги, как безродную нищенку? Надобно попа уговорить, посулить ему чего ни-то. Ох, грехи… Никита вздохнул, кряхтя, поднялся.

В голове шумело, ноги не держали. Рядом он заметил бочку с водой и, шатаясь, приблизился к ней. Шумно набрав в грудь воздуха, Никита ухнул по плечи в воду, постоял, покуда в ушах не зазвенело, и с громким рычаньем выпрямился. Он помотал головой, разбрызгивая капли, и побрел к избе попа Ионы, намереваясь снова просить о смягчении посмертной участи Ульяны.

Андрейка подождал, притаившись, покуда не стихли Никитовы шаги. После привстал, поглядел тому вслед и, не разбирая дороги, припустил к своему дому. Он уже не боялся отца. Пусть выпорет! Только бы скорее добежать да спрятаться ото всех напастей. Вопят, рычат, страху нагоняют… Никакая сила более не выгонит его ночью на улицу!

Наутро Аверьяна нашли повешенным в сборной избе. Усольцы переполошились и отправили гонца к наместнику, не ведая, как от гнева его уберечься: за погибель тиуна полагалась вира — плата, да немалая. Ежели сыщут убийцу — ему платить, а нет — со всей слободы возьмут, а сколько — это как наместник порешит. Чего делать-то? Как беду отвести? Кто руку на Аверьяна поднял? Нешто сам он? За Ульяною подался… Любил ведь, то всем ведомо. А ну как Никита его? Мог ведь в бессильной злобе соперника порешить. Да разве к нему подступишься? Так думали слобожане, да вслух мыслей своих не высказывали. Все со страхом ждали наместника: что он решит?..

Князь сам приехать не пожелал, прислал доводчика со слугами — розыск учинить. Те порасспросили усольцев, пригрозили судом, получили немалое отступное да отправились восвояси. Доложили наместнику: мол, сам Аверьян с собою порешил, а отчего — неведомо. Может, испугался его, княжьего, гнева за недобор иль еще чего? Наместник поначалу взъярился было, но, помыслив, взял у доводчика усольское отступное и повелел привезти еще столько же. И, когда получил все сполна, посетовал на потерю доброго слуги, посадил в Усолье нового тиуна да позабыл о прежнем, как и не было его.

Положили Ульяну с Аверьяном рядышком в одной могиле, за околицей, у дороги. Никита хотел было воспротивиться: нельзя, мол, их вместе-то, — да попустился. Акулина, вытирая слезы ладонью, обнимала плачущую Верочку и насупленного Сережку. Покивала, всхлипывая:

— Оно и ладно… Пускай хоть теперь рядом будут…

Никита мрачно наблюдал, как забрасывают могилу, тяжело вздохнул. Он не смог настоять на своем. Уперся поп Иона, никакие посулы не помогли: нельзя да нельзя самоубийц во святую землю класть. Лежат вот теперь на позор: у дороги, без покаяния помершие да без обряду схороненные. Каково-то им?

Никита вдруг позавидовал Аверьяну: сумел с собою порешить, чтобы с Ульяною не расстаться. Видать, шибче любил, чем он, муж венчанный? Ну, ладно, пусть вместе лежат, упокоятся, коли смогут… А ему, Никите, жить надо, не приспело покуда его время.

Работные, выровняв холмик, обложили его дерном. Остановились в нерешительности.

— Никита Кузьмич, крест-то ставить?

— Ставьте, чего пытаете? — мрачно отозвался Никита. — Заготовлен ведь.

— Так вроде как сами они… Иона сказывал…

— Ставьте крест! Того Иона запретить не может! Я велю! — взъярился солевар.

Работные, боясь перечить, поспешно начали устанавливать крест. Никита, глянув на могилу в последний раз, подозвал детей и пошагал в Усолье.

Сережка сердился: почто его матушку, ровно собаку, за околицей схоронили? В отместку он залепил конским катыком в спину попу Ионе. Никита за этакое оттрепал сына за вихры, да после, горько повздыхав, принялся разъяснять:

— Самоубивец, Сергей, бежит от страданий, посланных ему Господом, — а это грех немалый. Удавленник да утопленник не сыщут спасения в другой жизни, потому во святой земле никак нельзя таких хоронить. Так поп Иона молвил.

Сережка остался, однако, при своем мнении. Украдкой, в сумерках, он ходил на могилу матери и поливал холмик святой водой, шепча при том молитвы — все, какие ведал.