Нелли Савенкова - Самоборец

— Вели стрельцам окружить нас…

— Чего? — не понял Адашев. — На что окружать? Ты неладное задумал?

— Стрельцы твои пусть весь стан окружат, дабы никто уйти не смог. Делай, как велю. Поглядишь, что будет…

Алексей, все еще не понимая намерений Шиг-Алея, решил все же выполнить его просьбу. Он подозвал стрелецкого голову и велел окружить казанцев. Тотчас весь стан очутился в кольце русских. Казанские князья с возмущением вскочили было на коней. Но Алей, упреждающе подняв руку, насмешливо сказал им:

— Вы хотели избавиться от меня. В Москву тайно направили послов своих, они обносили меня пред царем Иваном… Не желали вы меня своим царем видеть, позвали наместников государевых. Что ж! Я готов… Слагаю с себя царствие и встаю пред судом государевым. Да не один! Вы тоже со мною вместе станете пред тем же судилищем… На коней своих садитесь, в Свияжск поедем, там наместника себе и найдете… А стража вам стрелецкая, чтобы вы не передумали дорогою.

Раздосадованные, казанские князья повиновались. Удовлетворенный произошедшим, Алексей Адашев, едва прибыв в Свияжск, сообщил о случившемся князю Микулинскому, предложив:

— Можешь вступать в свои права наместничьи, князь: Казань наша.

Микулинский обдумал новость, засомневался было: а не лукавство ли то? Наконец, решив, что Алей неправды чинить не станет, согласился:

— Тотчас же гонцов пошлю, дам знать жителям казанским, что воля их исполнилась: Алей сведен с царства. А с них самих грамоту шертную затребую государю Ивану Васильевичу.

— Делай, чего должен, князь. Я свою службу исполнил, — заключил Адашев.

Поначалу все шло мирно: казанцы присягнули царю Московскому, очистили дворы для наместника и русского войска, звали князя Микулинского и били ему челом. Князь готовился с войском вступить в город, уже и дворян с обозом вперед себя отправил.

Адашев грамотой донес царю о своем успехе. Едва отослал он гонца в Москву, вплыл в покой его Шиг-Алей, тяжело опустился на лавку Отдышавшись, уставился на посла хитрым глазом.

— Что, Алексей Федорович, ликуешь? Государю уж небось грамотку отписал? Не рано ли?

— Отчего рано-то? — пренебрежительно отозвался Адашев. — Поутру князь Микулинский войдет в город — ворота и ныне открыты… Миром Казань возьмем.

— Не верю я, что так будет, — Алей сомнительно покачал головой. — Не знаешь ты князей казанских. Зачем их отпустили? Не зря я их в Свияжск привез. Подержать надо было, покуда войско ваше сядет в Казани.

— Да ведь войны-то не было. Почто аманатов держать? И не сделают они ничего супротивного. Сами того хотели, Ивану Васильевичу сказывали, будто войско русское в Казани видеть желают. Досадно тебе, чай, что не ты ворота отворил? Пред государем не ты выслужился? Признайся в том.

Шиг-Алей протестующе поднял обе руки.

— О, нет-нет! Заслуги такой я себе не желаю! Да ты не ликуй, не ликуй… Поглядим, что наутро станется…

С рассветом и впрямь все переменилось: ворота Казани оказались закрытыми, с городских стен вооруженные татары грозили подошедшему русскому войску. Князь Микулинский с Адашевым совещались у ворот, когда они чуть приоткрылись, выпустив нескольких князей казанских. Те устремились к русским начальникам. Поведали им, что вельможи из свиты Шиг-Алея, отпущенные из Свияжска, возмутили народ, сказав, будто русское войско идет в Казань, чтобы истребить всех ее жителей. От такой вести началось в городе всеобщее смятение. Как ни старались другие князья разуверить народ, их не слушали, кричали, что все обман да лукавство. Шиг-Алей во всем оказался прав.

Князь Микулинский потребовал, чтобы вернули ему обоз со всеми его дворянами, накануне въехавшими в город. Но над его требованием потешались, выкрикивали угрозы. Адашев досадовал, что не доверился Шиг-Алею, не задержал князей казанских, как тот советовал. Адашев настаивал на осаде города, запальчиво желая обратить его в пепел, но князь Микулинский отказался, заявив, что без указа государева не посмеет того сотворить. Боярин Шереметев, сидевший в Свияжске, сам отправился к царю с сообщением об измене казанцев, вслед за прежним гонцом, везшим грамоту об успехе.

Иван, узнав о казанском вероломстве, пришел в ярость. Он еще и еще раз перечитал строки донесения:

— «А как подошли мы к стенам казанским, узрели ворота запертыми… А со стен оружием грозили да кричали, что царь-де Московский — злодей знаемый да что лучше помрут все, а не пойдут к нему в подданные…» Они же присягу дали, да тут же и порушили! Изменники!

Боярин Шереметев стоял перед царем, повинно опустив голову. Государь ткнул в грудь его свитком с донесением.

— Отчего промедлили? В город надобно было войти, покуда пускали да ворота открытыми держали! В город — не мешкая!..

— Так все ж тихо было… — оправдывался боярин. — Мы, государь, в Казань уже и обоз отправили со дворянами, а в нем пищали, да зелье, да…

— И где ж те дворяне? — перебил Иван. — Почто они не выступили в самом городе?

— Немногочисленны они были, государь. Может, и выступили бы, да врасплох их застали. Казанцы, кои друзья наши, сказывали: туго дворянам тем пришлось. Переимали всех да понуждали отречься от веры христианской, принять басурманскую. Они же отречься не пожелали, за что были жестоко пытаемы, а после казнены…

— За веру мученики… — бледнея, перекрестился Иван.

Уж не помнила Марьяна, сколь лет минуло с того дня, как напали на Усолье супостаты да в полон ее увели. Молодой ногайский князь Юсуф, пленивший ее, сделал Марьяну своей наложницей. И противилась она, и кусалась, и царапалась, однажды, изловчившись, кипятком ногу ему обварила, другой раз ножом порезала, а он побьет не больно да сильнее любит. Чудно… Не уразуметь Марьяне: отчего так-то? Басурманин — он и есть басурманин, поди угадай, чего на уме у него. От веры Христовой заставлял ее отречься. Но крепко стояла на своем Марьяна: не сумел татарин понудить, грозил только. А она бесстрашно глядела на него и думала: «Будь что будет. Ужлучше смерть, чем жизнь с нелюбимым да с супостатом, вдалеке от Усолья».

Юсуф, покочевав недолго, осел в Казани, пойдя на службу к царю тамошнему. Марьяну при себе держал, слуги его зорко стерегли наложницу. Скоро родила она сына, нарекли его Алеем. Поначалу Марьяна думала, что не подойдет к ребенку от басурманина, не возьмет на руки, к груди не прижмет. Но, как увидела крохотное существо, беспомощное да голодное, позабыла о зароках своих, подхватила сына и никому более не давала его. Юсуф, как всегда, довольно улыбался.

Когда Алейке было три года, царь Московский посадил в Казани своего сторонника Шиг-Алея, и слух пошел, будто пленников русских освобождать станут. Так и случилось: царские слуги ходили по городу, выглядывая и узнавая русичей. Многие тысячи полоненных в ту пору обрели свободу. Марьяна упрашивала Юсуфа отпустить ее, но тот лишь качал головой и повелел слугам своим пуще стеречь наложницу. Войдя как-то к ней, князь промолвил как бы между прочим: