Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

У самого берега играл мальчик с папой. На вид ребёнку было лет семь. Они весело гонялись за мячиком. Недалеко от них, девочка лет трёх, пыталась кормить чаек крошками хлеба. Каждый раз, бросая им хлеб, она подпрыгивала, как будто хотела до них дотронуться. А чайки пугались и разлетались в разные стороны. Мама учила её, как надо кормить птиц, чтобы не распугать их.

Сегодня здесь все свои: соседи близкие и дальние…

Виктор Петрович, конечно же, всех знал, и его все знали, но он ни с кем из них, не был близко знаком. Кроме бомжа, который собирает пустые бутылки от пива. Ему нравилось, как он радовался при виде пустой бутылки, прямо как человек, который нашёл ценный клад. Это его работа, и его мир. Мир, не столь прекрасный, но каждому своё. Бомж нашёл ещё одну бутылку. Подняв её из песка, он сразу же достал тряпку из старой сумки. На удивление тряпка была чистой. Протерев до блеска бутылку, пропустил через неё луч солнца, убедился, что она сверкает как хрусталь, быстрым движением положил бутылку в грязный и потрёпанный мешок. Интересно, зачем чистить, а затем класть её в грязный мешок? Наблюдая за бомжом, он не заметил рыбака, сидевшего на раскладном стуле. Удильщик внимательно смотрел на поплавок. Всё в рыбаке было наполнено любопытством и тихой радостью.

До чего же странный и прекрасный этот мир, подумал Виктор Петрович, идя по набережной.

Вдруг одна из чаек, отлетев от стаи, которой девочка бросала крошки хлеба, стала плавно кружиться над медленно идущим прохожим. Красивая птица подлетала совсем близко, будто пытаясь обнять его размахом своих крыльев, и что-то воркуя.

— Это Мария зовёт меня — с замиранием сердца подумал Виктор Петрович.

Дойдя до конца набережной, он не торопясь направился к своему домишке. На душе было светло и спокойно. Он разделся, лёг в постель, облегченно вздохнул и, закрыв глаза, спокойно умер.

История холодного помешательства

— Можно, я все изложу письменно? Мне так привычнее.

— Ну, раз привычнее… Ладно, валяйте. Вот вам авторучка и бумага.

В разговоре с ней я старался избегать слов «лед», «поход», «Байкал». Едва услышав их, она начинала ёжиться, становилась испуганной и некрасивой. Психологическая травма была глубокой, она усугубилась и травмой физической — проваливаясь под лед, Таня сильно ударилась затылком о край полыньи и повредила основание черепа. Двое участников ледового перехода через Байкал с бурятского берега на иркутский, ее коллеги, погибли. Мне казалось тогда, что у Тани все обошлось сравнительно легко. Но я ошибался.

Через месяц после сложной операции мы с ней уже медленно и осторожно гуляли по больничному желтому осеннему двору, она негромко и медленно что-то рассказывала о соседках по палате, пыталась шутить, пересказывала анекдоты из газет, болтала всякую чепуху, боясь коснуться болезненной темы.

В машине, когда мы ехали домой после больницы, она сидела хмурая, морщилась при поворотах и при малейшей тряске. Дома немного повеселела, села в свое любимое фамильное кресло, отметила его новую обивку расцветки под зеленый мрамор: это был мой ей сюрприз.

— Кресло сбросило свою старую кожу, как змея, и обновилось внешне и внутренне, — сдержанно улыбнулась она и погладила валики-подлокотники. — Как и у людей это иногда случается… — добавила она то ли с грустью, то ли с иронией, то ли, наоборот, поощрительно.

Месяц она глотала таблетки, делала гимнастику, медитировала, «бурханила» (проводила некий обряд байкальского колдовства, подсмотрела во время экспедиции), слушала психоделическую музыку. По вечерам, когда я приходил с работы, мы смотрели старые комедии — Чарли Чаплина, Макса Линдера, Данелии, Гайдая. Она смеялась немного истерично, я терпел, понимал, что это последствия того, что случилось в тот момент, когда под ее ногой неслышно, в метели, провалился в зимнюю байкальскую воду подточенный подводным течением кусок льда. Смеялась Татьяна теперь хрипловато, низким голосом, как бы навсегда простуженным.

Перед тем, как поехать с Таней в отпуск, я решил посоветоваться с ее лечащим врачом. Меня встретил классический профессор позапрошлого столетия, с бородкой, в белом халате, с рафинированным русским языком и несколько старомодными манерами. Он учтиво и с достоинством склонил голову, подавая руку. В углу его стола взметнулся на подставке пластиковый человеческий мозг в натуральную величину, похожий на комок застывшей розовой каши.

— Сейчас главное — положительные эмоции, — врач наклонил голову вправо, отразив муляж мозга в правом окуляре очков. — Ну и движения, спорт, но осторожно…

Мой собеседник наклонил голову влево, отразив муляж в другом окуляре очков.

— И будьте снисходительны к вашей молодой и красивой жене, — подытожил доктор. Его ладонь была тверда и суха, глаза — внимательны и добры.

Наш с Таней любимый большой теннис мы на этот раз поменяли на настольный. Зеленый стол с вялой сеточкой стоял в холле санатория, и мы каждый вечер перед сном играли. Легкий пинг-понговый шарик не мог принести травму Татьяне, даже если бы попал ей в покрывавшуюся ежиком после операции голову, в отличие от увесистого и плотного мяча для большого тенниса. Раньше Татьяна неважно играла, больше дурачилась, иногда нарочито путая теннис с бадминтоном, а то и с футболом — когда мяч или шарик уже нельзя было достать ракеткой, она лихо отбивала его стройной ножкой. Но в этот раз я с удивлением стал замечать, что в пинг-понг она играет серьезно, сосредоточенно, а порой подрезает шарик с некоей спортивной свирепостью. Очень скоро она стала меня обыгрывать. Удары ее были сильными и резкими. Мне оставалось и удивляться этому, и радоваться — значит, здоровье после травмы идет на поправку.

После сражения в настольный теннис мы обычно гуляли по почти пустому парку санатория, радовались наступившей весне, болтали на приятные темы, вспоминали смешные истории, приключившиеся некогда с нами и нашими друзьями.

Но как-то раз я удивился неожиданному воспоминанию Тани, вернее, тому, как она его преподнесла. Она весело щебетала:

— А помнишь, как ты чуть не утонул в мелкой речке? Когда нырнул и угодил головой в глину на дне. Тебя засасывает, ты ножками сучишь — ха-ха! — а мы с Галькой покатываемся со смеху — думаем — шутишь, дурака валяешь! А ты ножками всё сучишь да сучишь! Ха-ха-ха!

Меня немного покоробило выражение «ножками сучишь» — по сути женское, материнское, в данном случае оно звучало унизительно, обидно. Действительно, было дело, когда я чуть не захлебнулся, но друзья выдернули меня из ловушки глинистого дна, как морковку из грядки.