Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

— Зачем нам все это? Зачем эти признаки стяжательства? Разве нам не хватит двух стульев? А телевизор и компьютер я разбила, вынесла на помойку и выбросила. Это — глаза дьявола. А все эти кабели, я их тоже сорвала и выбросила — это хвост дьявола. Мобильник свой растоптала и тоже — на помойку. И тебе советую.

Мне окончательно стало ясно, что она глубоко больна. Все мои попытки поместить ее на лечение ничем не кончились. Она и слышать об этом не хотела.

— У меня только-только глаза прозрели! — восклицала она. — Как у Иоланты! Только-только я начала понимать истинное положение вещей в этом мире, а ты меня хочешь сдернуть с этой колеи. Не выйдет. Дудки, господин! Шалишь! — из ее уст исторглись выражения из далекого советского пропагандистcкого лексикона, услышанного ею, скорее всего, в старых отечественных фильмах. Но с какой стати она это брякнула?.. Ведь ни к селу ни к городу были эти слова.

И вот однажды…

— Можно попросить еще бумаги?

— Экий вы писучий. А вы не графоман ли часом? Или вы — просто граф?.. Держите, граф. Продолжайте творить. Но время, однако, на исходе…

…Она сжигала все в наших отношениях, чем я дорожил. Устраивала истерики и скандалы по малейшему поводу, едва ей начинало казаться, что я делаю что-то не так (не хочу вдаваться в подробности). Иногда на нее находили приступы странного мазохизма, она расцарапывала свое тело (кроме лица) до крови и слизывала красные подтеки на руках и коленях — там, куда могла дотянуться губами и языком.

Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, послужил эпизод с кувшинчиками. Это был подарок моей матери, почти совсем ослепшей к концу жизни; в последний год она коротала вечера лепкой из пластилина и размягченного в воде мела, который потом, высыхая, застывал. На мой день рождения, который в последний раз мы встречали с ней вместе, она слепила шесть разноцветных кувшинчиков из мела. Они были не совсем пропорциональны, немного аляповаты, но я ими дорожил, дорожил особенно — на них остались отпечатки пальцев моей мамы, отпечатки в буквальном смысле слова. Когда я брал один из этих кувшинчиков в свои ладони, то через них словно касался пальцев своей матушки.

…Татьяна бесновалась в очередном приступе, с подернутыми безумием глазами металась из угла в угол по даче, где мы наметили встретить Новый год. Около одиннадцати часов вечера, мы вдвоем, шампанское и закуска в холодильнике.

— Мы все обречены! — кричала Татьяна. — Давай прекратим эту нашу жизнь, ведь мы не более, чем марионетки с программными чипами в головах! Хочешь не хочешь, а — ешь, пей, грейся, размножайся! А я не хочу зависеть от этих программ, заложенных в меня! Не хочу! Одна осталась надежда — на смерть! — истерила и бесновалась она в пароксизме своей болезни. — И не хочу, чтобы ты бесконечно любовался этими кувшинами, — вдруг заявила она, схватила поделки, быстро побежала с ними в кухню и бросила их под струю воды. Через минуту от кувшинов остались лишь разноцветные кляксы.

И тут… я не знаю, что на меня нашло.

Я набросился на Татьяну с криком:

— Остынь! Остынь! Ты больна!

— Да я бы уже совсем остыла!

— Ах так!

Я в состоянии помутнения рассудка связал ей ремнями руки и ноги, вставил в рот тряпочный кляп и вытащил во двор дачи.

В воздухе громыхнул и расцветился фейерверк — кто-то в дачном поселке уже отмечал Новый год.

— Ты остыть хочешь? — как в бреду шептал я. — Так остынь же!

…Утром она уже не дышала, замерзла до смерти. Потом я набрал телефон полиции. Приехали офицер и двое сержантов. Я объяснил им, что окоченевшее тело на снегу — дело моих рук. И я полностью признаю свою вину.

Мною написано собственноручно.

— Вы понимаете всю тяжесть содеянного? Вам инкриминируется убийство. В лучшем случае — в состоянии аффекта, это может смягчить приговор. — Следователь полистал исписанные аккуратным почерком страницы. — Писатель… Ишь понаписали-то сколько.

— Да. Я полностью признаю свою вину, но… я не раскаиваюсь в содеянном.

Следователь поднял глаза на женоубийцу. Взгляд его, тяжелый и твердый, привык утыкаться на другом конце стола или на заискивающие, или же на дерзкие глаза. Но глаза напротив были спокойны.

— Вы не раскаиваетесь? Вы ощущаете свою правоту? — спросил опытный следователь.

Убийца задумался.

— Понимаете, — наконец, заговорил он. — Я не убивал Татьяну. Ее давно уже не было на свете — той, настоящей, Татьяны. Она исчезла вскоре после трагедии на Байкале. Тогда она первый раз замерзла. Дальше — дальше пошел распад личности… Или, если угодно, замерзание, заморозка личности.

— Вы убили человека. Вы это понимаете?

— Не так, гражданин следователь, не так.

— А как же, по-вашему? Только без демагогии.

— Я Пигмалион наоборот.

— Точнее выражайтесь.

— Ну, помните этот миф? Пигмалион, царь Кипра, прославленный скульптор, решил высечь из мрамора статую прекрасной женщины. Она — а назвал он скульптуру Галатеей — оказалась настолько ему по душе, что Пигмалион стал умолять Венеру оживить ее. Однажды Пигмалион обнял свое творение, человеческое тепло проникло в холодный мрамор — и статуя ожила… Я же, наоборот, захотел холода: чтобы Татьяна навсегда осталась такой, какой я ее любил и помнил — тонкой, умной, нежной, заботливой… Пусть даже в виде скульптуры… ледяной скульптуры… Это было помешательство, наверное, но я хочу пояснить свои действия в тот острый момент… Был такой фильм Марко Феррери, там герой держал тело любимой женщины в холодильнике… В том горячечном состоянии я подумал: а не поместить ли ледяную скульптуру по имени Татьяна в холодильник…

— Знаете, — устало перебил следователь. — Скорее всего, у вас будет возможность самому остудиться в приполярной колонии. Но… все-таки я не понимаю, при чем тут Пигмалион? М-да… Что ж, продолжим завтра.

Следователь нажал на кнопку в углу стола, и вошли два сверхсрочника.

— Уведите, — кивнул он на подследственного.

После того, как кабинет опустел, следователь еще раз полистал страницы с показаниями. Потом подошел к заиндевевшему окну, словно поросшему прозрачными водорослями, приложил ладонь к стеклу, отнял руку и долго смотрел в образовавшийся небольшой иллюминатор. Холодные городские улицы впадали в тревожный сумрак, еще не разбавленный разноцветными отблесками окон и реклам. Под ногами прохожих крутила белые спирали поземка.

Вареники к дню рождения

Они сидели у открытого окна и перочинными ножами извлекали косточки из зрелых, сочных вишен. Ладони и запястья Люды и Виталика окрасились, а губы окропились красной, липкой, сладкой влагой.

— Никогда не готовила тесто на ключевой воде. На колодезной — да, бывало, замешивала, когда у бабушки с дедом гостила в деревне. Ну, на водопроводной — это понятно, да… А на ключевой — первый раз в жизни… Ты куда, Виталька?