Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Последний день круиза

Ночью прошел дождь, а теперь мокрая палуба быстро высыхала на утреннем солнце и морском ветру. Полосатые шезлонги на палубе тоже промокли; сложенные, они напоминали уснувших сидя бедолаг, у которых нет ни крова, ни даже худого плаща. Матрос раскрывал кресла, словно раковины, и солнце тоже бралось за них.

С третьей палубы Андрей любовался чайками, которые крылатым эскортом сопровождали круизный теплоход, вслушивался в их надрывные, печальные, порой истерические крики. Ему казалось, что чайки — только женского пола, ведь мужские особи не могут так нервозно голосить.

Аня вышла в легком желтом платье, с желтым же, но более темным, чем платье, поясом. Она подошла к мужу, облокотилась на его плечо, по-кошачьи проурчала, учуяв запах дорогого одеколона.

— Ты такой вкусный, — сказала она и многозначительно посмотрела на него.

Он чмокнул ее в щеку.

— Спасибо. А ты прекрасна. Желтый цыпленок на морском ветру.

— Это такой комплимент? — улыбнулась она. — Или это такое будет блюдо в меню нашего завтрака? — она снова улыбнулась, но теперь натянуто.

После завтрака они загорали в уже высохших шезлонгах, попивали коктейли, дремали, болтали обо всем понемногу, вспоминали университет.

— Помнишь, как проходили педпрактику? В летнем детском лагере? — спросила она. — Утром после бессонной ночи выходили на построение школьников, а ты боялся стоя уснуть и упасть! Ох, сколько же было всего выпито в нашей компании и сколько спето, а сколько гитарных струн порвано!

— Было дело, — он весело подмигнул ей.

На секунду его пронзила острая и тяжелая тоска, но он подавил ее. Он вспомнил старое упражнение: представил себе школьную черную доску, мысленно написал на ней мелом: «Конец отпуска. Последний день круиза. Конец всему», а потом вообразил, что стирает эти слова мокрой тряпкой. Иногда такое упражнение помогает отбросить ненужные мысли. Но слова снова проявлялись на доске, словно пылающие буквы на стене во время пира вавилонского царя Валтасара: «мене, текел, упарсин» — «исчислено, взвешено, разделено».

— Исчислен, взвешен, разделен, — негромко произнес Андрей.

— Что, милый? — встревожилась Аня. — Я не расслышала. Тебе нехорошо?

— Да нет, считалку детскую вспомнил. Не обращай внимания.

И еще раз отчетливо мысленно сформулировал: «Сегодня последний день круиза».

Они прожили вместе пять лет. Родили прекрасную девочку, худенькую Светочку-свечечку (так они ее прозвали). Она сейчас в Подмосковье с бабушкой, помогает на даче. Ждет родителей. Вчера звонила, лепетала что-то про картошку, огурцы и «папе-соны» (патиссоны). Папе — соны… Папе — сны?… Они не могли ее взять с собой. А жаль… Как прекрасен восточный рынок в Сухуми! И зоопарк. А дельфинарий в Ялте! Ну, ничего, девочка еще наверстает, все увидит, все узнает…

Аня задремала, уронив на палубу дамский глянцевый журнал, чьи страницы солнце и морской воздух стали сворачивать в кульки и трубки. Андрей нехотя допил полутеплый коктейль. Ему вспомнился разговор с матерью, когда он объявил ей, что разводится с Ольгой и хочет жениться на однокурснице Анне, ставшей вдовой на третий год после того, как они закончили университет.

… — Я очень рада, что мы, наконец-то, поговорили начистоту и расставили все точки над «i» или над «ё», как твоему сиятельству будет угодно, — мама Андрея, Кира Захаровна, вздохнула, покачала головой, погладила тершуюся у ее ног кошку, озабоченно глянула в окно дачи на цветы, огурцы и патиссоны, ждавшие поливки.

Андрей молчал, рассматривал на полу желтые трапеции, нарисованные пробившимся сквозь шторы солнцем. Между стеклами окна с жужжанием панически металась оса.

— Ну что молчишь, сынок? — озабоченно, но и с вызовом спросила Кира Захаровна. — Скажи хоть что-нибудь матери в свое оправдание.

— Да нечего мне тебе сказать, мама. — Андрей посмотрел на мать с нежностью, лицо его приняло виноватое выражение.

— Эх, наломал ты дров, Андрей-в-попе-репей… — мать опять тяжело и грустно вздохнула, встала, одернула неопределенного цвета дачную, «огородную», футболку, принадлежавшую некогда ее мужу, отцу Андрея. — Пойду, что ли, займусь своим «агропромышленным комплексом».

— Тебе помочь, мама?

Та отрицательно покачала головой:

— Да не надо. Иди под яблоню, поспи часок в гамаке. Ты же не спал всю ночь.

— Я поеду домой, разбираться с дровами, которые наломал…

— Как будет угодно вашему сиятельству… Но! Смотри, как бы эти поленья не оказались свинцовыми, не потащили бы тебя на дно… Ну, езжай, разбирайся…

Он не видел Аню с тех пор, как они всем курсом «обмыли» свои новенькие дипломы в ресторане — а дальше каждый поехал своей дорогой.

А через три года вышло так, что он, будучи за рулем, увидел ее случайно на улице и подвез до дома, когда она осталась без машины, отдав ее в ремонт. (Вскоре после этого ее «шевроле» попадет в трагическую для мужа Ани аварию; ее в этот роковой момент в автомобиле не будет).

Они ехали не спеша, болтали о дачах, огородах, о своих командировках. Он, как оказалось, толком и не знал ее, они в университете были всего лишь добрыми приятелями, учились вместе, обменивались шпаргалками перед экзаменами, ездили в походы, проходили педпрактику. И у Андрея, и у Ани после вуза сложилась своя личная жизнь, и их судьбы до поры до времени не пересекались. В машине, в пробке, он впервые в жизни разглядел ее глаза — рыжие, почти оранжевые. Все остальное ему тоже вдруг стало казаться милым и необычным — короткая пшеничная стрижка, легкая, мягкая полноватость, округлые коленки, закованные в грубую ткань джинсов. На коленях ее лежала дамская сумка, видимо, она была новой, и в машине остро пахло кожей. Этот запах — запах ее сумочки — тоже показался Андрею необычным, он будоражил его и непостижимым образом привязывал к этой женщине.

И вечером он понял, что без Ани ему этот свет не мил.

— Ты прости меня, но… сердцу не прикажешь, — год спустя сказал он жене Ольге. Бессонная ночь терзала его, когда он не мог заснуть после невеселого совместного визита с женой в загс с заявлениями о разводе. Пил коньяк, потом валерьянку, запивал эту жуткую смесь водкой и, наконец, под утро забылся дурным полуобмороком. Его разрывало на части: он не хотел обижать Олю и ее родителей, не желал расстраивать мать, ломать вполне комфортную семейную жизнь… а пришлось. Ольга уехала после загса к родителям, сказала, что вещи заберет позже. Хорошо хоть, что у них не было детей и имущественных споров.

Мать, как могла, отговаривала Андрея от поспешных действий. Разгорячившись, она рассказала сыну то, чего, наверное, не следовало бы. Это был неприятный для него материнский монолог. Почему же ты, сыночек, вырос таким непутевым? Наверное, потому, что в детстве попал в два противоположных силовых поля. С одной стороны — интеллигентная семья с книгами, классической музыкой, альбомами по искусству. Но жили на окраине, в спальном неряшливом районе, и оттого — с другой стороны: улица с ее драками, выпивкой, «дурью», сомнительными подругами, этикой и эстетикой черни, быдла. Мальчик метался — он хотел и там и там быть своим, самоутвердиться. Но эти метания в конце концов привели к нервному срыву в десятом классе, клинике неврозов, а в дальнейшем — к странному комплексу, который Кира Захаровна определила как «капризность больного, который не хочет выздоравливать». Отец, пока был живой, пытался держать сына в тонусе, любил повторять про «морально-волевые качества», «боевой настрой», учил: «нет слова „не хочу“, есть слово „надо!“»… Но теперь кто его будет воспитывать? Новая жена, Аня эта самая?