Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 8

Татьяна менялась. Стала резковатой, говорила начальственным тоном с персоналом санатория. Это было ей совсем не свойственно. Со мной была сдержанна. Суховато предложила спать на разных кроватях, — объяснила: во сне у нее начинаются головокружения и она начинает метаться.

Однажды ночью я проснулся на своем диване и увидел, что Татьяна не спит, а сидит в кресле на заснеженном балконе, в дубленке, прикрывшись пледом. С удивлением обнаружил, что она курит. При мне она ни разу не притрагивалась к табаку.

Я осторожно, чтобы не напугать ее, накинул пальто, вышел на балкон, присел рядом, хотел поправить плед на ее коленях, но она вдруг дернулась, отшатнулась от меня:

— Не надо, пожалуйста.

— Что случилось, Таня?

Ее тонкие губы скривились в досадливой гримаске.

— Да какая я тебе Таня?

— А кто же ты такая?

— Послушай, — она затянулась докрасна накалившейся в темноте сигаретой. — Я не знаю, что стряслось со мной. Ты хороший человек, который… который заботился о той, кем я была раньше… Я не Таня. И я не женщина. Возможно, и не человек. Я, считай, утонула в той проруби. А оттуда выскочил кто-то другой.

Она продолжала говорить, резко и отрывисто, а я слушал ее с внешним спокойствием и с набухавшими в душе тревогой и даже отчасти — отчаянием.

— Помню, как только я очнулась в больнице, сразу почувствовала, что произошла подмена. То есть — ты слушай, нет, ты слушай! — сознание мое переместилось во что-то иное…

— Во что переместилось, Таня? — негромко спросил я, по возможности мягко, как тот добрый доктор с сухой ладонью.

— Помолчи! — оборвала она меня. — Иначе ничего не расскажу.

Она долго сидела на балконе, рассеянным и тоскливым взглядом уткнувшись в выключенный, с талой водой в чаше, фонтан во дворе. Курила, куталась в плед, но так больше и не вымолвила ни слова. На мои вопросы не отвечала.

В ней, я это чувствовал, шла внутренняя борьба. Она то вдруг становилась грубоватой, угловатой, мне неприятной, то внезапно возвращалась к своему прежнему, подлинному облику и содержанию. Однажды она — в фазе «сама нежность и женственность» — поведала мне такое наблюдение.

…Было уже лето в самом разгаре, мы с ней выехали на природу и гуляли по лесной тропинке среди берез, вдыхали запахи земли, деревьев, слушали умиротворяющий шелест листвы.

— Мне сегодня ночью приснился мой маленький родной городок, — Татьяна говорила негромко и доверительно. — Раньше он снился мне чудным, волшебным. Собаки снились большими, как лошади — тогда, в моем детстве, все собаки были большими… А вот вчера… Снится: приехала я в родной город, а ничегошеньки особого там и нет. Грязные улицы, бухающая музыка из машин, неприятные лица горожан, провинциально и безвкусно одетых, громкие и пошлые шуточки на улице. Ну ладно в реальности — но зачем же во сне разрушать сказку-наркотик? Зачем же отбирать последнее?.. Получается, что и сон не дает передышку, тоже мучает, как и явь…

Я промолчал, покивал в знак согласия.

Мы продолжили прогулку по лесу в напряженном молчании. Таня увидела солнечную, словно из детства, полянку.

— Айда позагораем, — легко, игриво, почти по-детски, весело предложила она. — Я взяла коврик, чтобы лежать.

Мы устроились в траве среди кузнечиков и жуков, было тепло и спокойно на душе. Но я уже предчувствовал, что это ненадолго. Моя душевная гармония стала разрушаться, когда Таня осталась в одном купальнике. Она, что-то негромко напевая, начала собирать ромашки, и я с неприятным удивлением заметил, что моя жена стала мускулистой и жилистой, но не как женщина-спортсменка, а скорее как подросток, занимающийся физической работой. Была в ее новом облике чрезмерность. Движения ее тоже стали мужскими, грубыми. На секунду она повернулась ко мне, улыбнулась, — но это была скорее мужская ухмылка. Я через силу улыбнулся в ответ, чувствуя холодный озноб внутри. Таня пугала меня происходившей с ней метаморфозой.

— Вы, что там, роман, что ли, пишете? — спросил следователь.

— Нет. Романс.

— А вот дерзить не надо.

— Извините, вырвалось невольно.

— Веселый вы какой, однако. Ну, давайте быстрее, у меня через час рабочий день кончается.

— Успею. Поменьше лирики буду вставлять.

— Вот это будет правильно, — одобрил следователь и усмехнулся.

Я не хочу и не могу описывать все, что происходило с Таней в последующие два месяца, после той прогулки на полянке. Ограничусь короткой констатацией: она практически полностью превратилась в другого человека. С работы уволилась, сидела дома. Я тяготился тем, что утром в кухню из своей комнаты выходил в цветочной пижаме некто, в облике которого смутно угадывалась Таня, или, точнее, бывшая Таня. Неужели так сильны изменения в психике после стресса и операции?

Как-то раз она вошла в кухню, громко расхохоталась и сказала:

— Нет, ты прикинь. Вот недаром говорят о синхроничности всего и вся. Сегодня открываю нашу морозилку, а там — забытая бутылка газировки «Байкал» с заледеневшей водой. Какого черта? Или это ты решил таким образом напомнить мне о моем трагическом приключении?

Она зло посмотрела на меня.

— Да нет же, ну что ты, Таня… — мягко начал было уговаривать я ее.

— Хватить «танькать», — резко перебила она.

— И как же звать тебя?

— А никак не зови.

В тот вечер я пришел домой позже обычного, задержался на работе. Уже в прихожей я увидел странные изменения в интерьере нашей квартиры — исчезло стоявшее в углу наше любимое фамильное кресло в новой обивке, пропало овальное зеркало в бронзовой раме-окантовке. Я вошел в комнату и поразился — со стен были сняты картины, книжные полки были пусты, на месте большого плазменного телевизора остался лишь кронштейн, похожий на железный протез руки со стиснутым кулачком. Компьютер тоже словно испарился. С дивана была снята красивая плетеная бело-красная накидка, которую мы с Таней купили в Панаме во время пресс-тура.

Вторая комната нашей квартиры вообще была опустошена, в ней остались лишь старая кровать и грозивший каждый день рухнуть шкаф, который через отрытые дверцы предъявил в тот вечер свою жалкую никчемность: в нем остался лишь сломанный зонтик.

— Я все свое отдала нищим, бомжам, что возле помойки крутятся. Твою одежду оставила, она в чулане. А шкаф тоже заберут, я уже договорилась…

Она сидела на стуле в углу комнаты в старых, ставших ей большими, джинсах и линялой кофточке. Лицо без косметики. Глаза отрешенные. Волосы несвежие, желтыми сосульками.

Я сел на второй стул. Заметил, что и ковер на полу исчез. Поцарапанный и рассохшийся паркет нагонял на меня тоску и раздражение.

— Как это понимать, Таня?

Она посмотрела на меня неожиданно строго, как учительница на нерадивого школяра. Такого ее взгляда я еще не видел. Ожидал услышать что-то резкое, но она вдруг смягчилась и сказала грустно и как бы с сожалением о том, что приходится объяснять недоумку очевидное: