Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Хотела пожелать спокойной ночи! — выкрикнула она с вызовом и вскочила со стула. — Выпусти-ка меня отсюда! Поди успел запереть…

— Дверь не заперта, вон ключ в ней торчит. Можешь идти, не держу. Но ты… Ты присядь-ка, не бойся. Один только вопрос задам, захочешь — ответишь, нет — неволить не стану.

Он рассчитал верно — женское любопытство сработало:

— Ладно, так и быть уж… Какой там еще вопрос?

— Вопрос у меня, на первый взгляд, простой. Ты… ты по своей воле постучалась ко мне? Или подсказали?

— Я против своей воли ничего не делаю! И в подсказках не нуждаюсь!

Опять слишком вызывающе выкрикнула. Неправдоподобно вызывающе. И, помолчав недолго, Терновой сказал, негромко и укоризненно:

— Не надо меня обманывать, Маша. Очень прошу тебя, не надо.

Она опешила, взглянула непонятно, покачала головой. Пригладила ладонью черную купальную шапочку своих коротких волос. Еще раз качнула головой. И вдруг разревелась. Непритворно. Громко. По-детски.

Он налил ей воды из графина, подал. Послушно выпила, постукивая зубами о стакан. И — все еще всхлипывая:

— Спасибо… Извини…

Увидев, что она ищет в рукавах кофточки и не может найти носового платка, он достал из кейса свой и протянул:

— В употреблении не был, возьми.

— Спасибо, — Маша вытерла глаза, негромко высморкалась. — Я завтра выстираю, отдам.

— Оставь себе, у меня их много. Чаю крепкого хочешь? Есть кипятильник и пакет растворимый.

— Поздно уже, тебе отдыхать надо. Пойду я… Извини… — Она закрыла заплаканное лицо тонкими дрожащими пальцами и сквозь эти пальцы тихо промолвила: — Я не думала… Ты не такой, как все…

— Откуда тебе знать, какие в с е? Многих ли ты видела?

— Больше твоего! — огрызнулась она.

— Прости меня, Маша. Это я просто так пошутил. Неумно и пошло пошутил.

— Господи! — воскликнула она и снова помотала головой. — Есть же счастливые!..

— Ты о ком?

— О твоей жене, о ком же еще! Извини. Пойду я…

— Ничего, Маша. Будет и у тебя счастье. Вот увидишь.

— Нет, Витенька, не будет. Я знаю.

— Это тебе сейчас так кажется. Мне, бывало, иногда тоже казалось. Даже точку поставить хотелось. Да-да, представь себе… Но… Был когда-то, давным-давно, персидский царь Кир. Не слыхала?

— Кир? Нет, не помню. Не проходили, наверное. Не знаю.

— Неужели и Кира из программы выбросили?.. Так вот, Кир этот был великим полководцем. Но, в отличие от других, он не угнетал народы завоеванных земель, а — наоборот — освобождал их от угнетателей, с уважением относился к их святыням и обычаям. И потому многие страны не только не оказывали ему сопротивления, но даже добровольно открывали ворота городов его войскам и присоединялись к нему…

— Интересно рассказываешь. А — к чему?

— А к тому, Машенька, что Кир этот, по свидетельству древнегреческого писателя Ксенофонта, однажды сказал: счастье доставляет тем больше радости, чем больше потрудишься, прежде чем достигнешь его.

— Интересно. Только нет, Витя, нет! Не будет мне счастья, сколько ни трудись, не будет! Ничего же ты про меня не знаешь…

— Не знаю. А ты расскажи.

И она рассказала. Рассказывала долго и сумбурно. Когда ушла, начало светать.

Заснуть хоть на пару часов Терновой так и не сумел: мешало услышанное. Цены ему не было, услышанному в эту неспокойную ночь от Машеньки, горничной так называемого «профилактория».

Сено лежало на лесной поляне, теплое, душистое. Уже пора дождей приближалась, а его почему-то не убирали.

Прыгали в сене кобылки, стрекотали без умолку:

— У кузнечиков длинные усы, а у нас короткие. Мы не кузнечики, мы кобылки. Передаем концерт по заявкам исполнителей…

Заслышав тяжелый топот, кобылки притихли, попрятались.

— Вот я и прискакал, — сказал сам себе появившийся на поляне конь. — Насилу отбился от табуна. До чего мне наши лошади надоели, век бы их не видел!

Он хлестнул себя хвостом, отгоняя назойливых слепней. Затем услыхал пряный аромат, раздул ноздри. И потянулся к сену, ласково пофыркивая. Но вдруг уши коня тревожно задвигались туда-сюда. Никак, волк! — и, вспугнутый, конь ускакал, так и не отведав сена. Но это оказался не волк, а вполне цивилизованная овчарка. Обычно ее называли «немецкая», но однажды, засомневавшись почему-то, переименовали в «восточноевропейскую». Так или иначе, а ей удалось сорваться с цепи, и теперь, довольная, она бегала по лесу. Обрывок цепи волочился за ней, звеня и пугая местных зайцев.

От множества новых запахов у овчарки слегка кружилась голова. Здесь, на поляне, она решила отдохнуть, облюбовала себе сено и улеглась, изрядно примяв его. Понюхала. Разочарованно чихнула.

— Ничего интересного. Трава как трава. Да еще сухая.

Овчарка зевнула сладко и, положив морду на лапы, закрыла один глаз. Услыхав чьи-то шаги, хотела было залаять, но, убедившись, что это всего-навсего знакомый осел, раздумала.

— Добрый день, овчарка.

— Привет, осел! Как жизнь молодая?

— Молодая… Скажешь тоже. Как схожу на рынок, да за водой, да по дрова, — после так спину ломит, что молодым себя никак не чувствуешь. Надо быть ослом, чтобы так вкалывать.

— Есть небось хочешь? — участливо спросила овчарка.

— Еще бы! А ты не будь собакой на сене, отойди в сторонку. Сама не ешь — дай другим.

— Пожалуйста, сказал бы сразу, — и овчарка перешла на другой конец поляны. Там нашла она в траве старую кость и принялась глодать ее, зажав между передними лапами.

Осел долго стоял в глубокомысленном раздумье, вдыхая аромат сена. Какое оно, должно быть, вкусное! Он поворошил сено и совсем опьянел от замечательного запаха. Обойдя сено вокруг, вздохнул глубоко и представил себе, какое это наслаждение — после трудов праведных отведать душистого сена. От одного только предвкушения осел почувствовал себя молодым и счастливым. Оставалось лишь определить, с которой именно стороны приняться за дело, с наветренной или подветренной. Чтобы явственнее ощущать чудесный аромат…

Тем временем прибрел на поляну головастый бык. Увидал сено и сказал:

— О-о! Вот это да-а!

Засопел и уронил висевшую слюну на траву. Затем молча отшвырнул осла, сжевал все сено и, сыто рыгая, отправился к своему стаду.

Наблюдавшая эту сцену овчарка пожала плечами. Не понимала, что хорошего нашел бык в сене.

А каково было ослу?

— Папа приехал! Папочка приехал! — Виталик скакал и бесновался вокруг, сшиб поставленный под вешалкой кейс, а Терновой, освободив руки от кейса, бережно сжимал ладонями самое прекрасное в мире, самое родное лицо и без счета, зачем-то торопливо, целовал да целовал самые любимые глаза. Как же истосковался он по этому лицу и этим глазам, с каким день ото дня нараставшим нетерпением ждал этой блаженной возможности видеть их, касаться, целовать… А глупые, жалкие неудачники — поколение за поколением — накалывают себе лживые, невежественные слова: «Нет в жизни счастья». Впрочем, не надо о них так, он им ничего дурного не желает, ему сейчас хочется быть очень добрым. И пускай всем будет хорошо. Всем, кто заслужил. А он, Виктор Терновой, заслужил ли он той высочайшей награды, которую присудила ему Аня, прильнувшая сейчас самозабвенно и доверчиво, произнося время от времени одно и то же: