Борис Хотимский - Повествования разных времен

— Кретин! — обозвала его прекрасная гостья и поспешно покинула невоспитанную сто девятую.

Может, Зав уже прибыл наконец?

Крошку Кэт она застала в той же позе — плечо зажало телефонную трубку, только с маникюром было покончено.

— Катенька, будь добра, отвлекись. Не приходил?

— Только что… У себя… Извини опять отвлекли а еще была красная икра мне оказывается противопоказано кислотность сегодня весь день с утра изжога изумительный фильм великолепная игра вечером сольное катание мне подарили прелестный пеньюар морская волна это мой цвет сегодня отпрошусь к мастеру вообще было очень мило пришли Козликовы и Есиповичи организовали а-ля фуршет…

Когда, возвращаясь от Зава, Краюхина открыла дверь своей комнаты, тотчас зашелестели встревоженно бумаги на ее столе. Горячим сквозняком втянуло множество тополиного пуха. Он парил у самого пола и под потолком, накапливался в углах, располагался на бумагах и пристраивался в волосах. С комариной настырностью лез в глаза. И пишущую машинку всю забило — печатать стало невозможно, надо было закрыть ее своевременно.

А за окном все темнело и темнело, становилось однотонным и неясным, как на плохом фотоснимке. Лишь загоралась и гасла маленькая желтая луна мигалки на перекрестке, да, покачиваясь на высоких столбах, нерешительно набирали силу люминесцентные фонари.

Краюхиной нездоровилось. Поташнивало. Жестокий невидимка больно шуровал в глубине черепа. Проходя по коридору — опять к Заву, завизировать гранки в номер, — она чуть было не отключилась. Если бы не прислонилась к стене, могла бы упасть. Крошка Кэт, вместо того чтобы отпроситься к парикмахеру, вынуждена была поехать в аптеку (это четыре остановки троллейбусом, поскольку ближайшая на учете, а редакционный медпункт не работал: фельдшерица ушла в декрет, замены пока не нашли) и принесла всевозможные таблетки от головной боли. Таблетки не помогли. Зав отправлял ее домой — вы же нездоровы, детка! — Краюхина не соглашалась: спасибо, но это от духоты, грянет гроза — станет легче, к тому же она сегодня «свежая голова» и не хочет подводить секретариат…

«Свежая голова» — это в газете такой дежурный по данному номеру, который должен вычитывать уже готовые, под прессом находящиеся полосы, подстраховывая редакторов и корректоров. «Свежая голова» может и призвана заметить не то чтобы какую-нибудь опечатку (это все же заметит и подправит корректор) или неточность формулировки (здесь виднее редактору), — нет, именно «свежей голове» положено обратить внимание на потерянный либо перекочевавший в соседнюю колонку абзац. Не допустить, чтобы открытие электростанции состоялось в семнадцатом веке. И проследить, чтобы очерк о юннатах не был помещен под рубрикой «Борьба с зеленым змием», поскольку любовь к зеленому другу несовместима с любовью к зеленому змию… Вот что такое «свежая голова».

— Ну какая ты «свежая голова»? — увещевал ее Пичугин, когда, истомясь от духоты и головной боли, решила простить и снова навестить сто девятую. — Как говаривал булгаковский буфетчик Андрей Фокич, второй свежести. Что, помнится, возмутило мессира.

И опять Краюхина не поняла Пичугина, а когда он терпеливо расшифровал ей свою реплику и укоризненно заметил, что Булгакова надо бы все-таки знать, — тотчас возразила:

— Что ж, я, по-твоему, Булгакова не знаю? Но фетишизировать его, как ты… Да, Булгаков не лишен был литературного дарования. Но не всегда умел художнически осмыслить…

— Художнически осмыслить? — перебил ее Кузьмицкий. — Канцелярит Шилова-старшего!

Ну, чего задирается? Нашел время.

— Шла бы ты, мать, домой, — сочувственно советовал Пичугин.

— Я не могу подводить секретариат.

— А ты и не подведешь, — он поглядел доброжелательно, тут же снял трубку своего бесцветного аппарата. — Семь четыре… Вера Викентьевна? Пичугин это. У нас тут Лера занемогла что-то… Да, знаю, что «свежая голова». А не беда, могу и я посвежачить нынче… Сидим до полуночи? Огорчительно. А буфет-то до скольких?.. Вот и превосходно! Так присылайте полосы прямо ко мне, в сто девятую.

Краюхиной немоглось, все стремилась вмешаться в этот разговор, пыталась даже отобрать трубку. Но Пичугин величественным жестом каждый раз отстранял ее руку. Теперь же, когда все было решено и когда она порывисто поцеловала его в румяную упитанную щеку, — никаких таких отстраняющих движений себе уже не позволил.

— Идиллия! — Кузьмицкий откинулся в кресле, страдальчески наморщил лоб и в то же время от души улыбнулся. — Трудовой энтузиазм, товарищеская взаимовыручка, и все целовались!

— Завидно? — куснула Краюхина.

— Еще бы! — Кузьмицкий продолжал морщить лоб и улыбаться. — Через час я сматываюсь, а он за одни лишь красивые глаза будет загорать здесь дай бог до двенадцати. Если не до двух.

— Ты забыл о диване, — Пичугин зевнул равнодушно. — Пока дождусь пресса, прилягу и — бабасеньки.

— А мне-то почудилось, — Кузьмицкий начал править какие-то гранки, — что ты и так весь день кемарил.

— Померещилось, пан Кузьмицкий. Привиделось.

— Галлюцинации! Дойдешь тут…

Кузьмицкий брюзжал, фыркал и ёрзал, правил гранки. Пичугин, стоя посреди комнаты и выпятив чичиковский животик, ласкал Краюхину блестящими глазками, увещевал:

— Вот видишь, все и уладилось. Езжай-ка, мать, домой.

— Дел много, — упрямилась та.

— Дел всегда немало, правда твоя. Да вот здоровьице-то у тебя одно. Одно-единственное, другого не выдадут.

— Подсчитано, — мрачно добавил Кузьмицкий, — что по смертности в молодом возрасте первое место делят летчики и журналисты.

— Я останусь, — не сдавалась Краюхина. — Мне лучше. Правда, Петенька. Не вру.

— Домой, мать, домой! В кроватку. Бабасеньки.

— Останусь, — твердила она. — Буду, сколько смогу.

И осталась. Одну прессовую полосу они вычитали вместе, это было около десяти. Гроза все еще медлила. А в половине одиннадцатого Пичугин вызвал неотложку. Приехали, измерили Краюхиной давление.

— У меня никогда такого не было, — удивилась она. — Может, аппарат неисправен?

Редакционная машина отвезла ее домой.

Наутро пришел к ней лечащий врач, выписал больничный на три дня. На второй день она явилась в редакцию — работать.

В редакции, на стенах кабинета Тернового, как и дома у него, красовались всевозможные листовки и плакаты-самоделки. Так, на одном из них изображен был обливающийся потом очкарик-автор, вспарывающий пером, как сохой, целину чистого листа, а за ним — крушащие свежую борозду-строку — разные люди со всевозможными топорами: неандерталец с притороченным к палке камнем, девица в джинсах с туристическим топориком, стрелец с бердышом. И — надпись, славянской вязью: