Борис Хотимский - Повествования разных времен

Козел стоял на берегу, напившийся, всеми брошенный. Тряс попеременно то бородой, то хвостом. И задумчиво вертел ушами. «Быть может, — думал он, — мои овцы уже не овцы? Бредут сами по себе, и вожак им ни к чему…»

И не очень уверенным голосом — ме-ке-ке! — дал козел стаду команду вернуться на исходные позиции. Но не по мосту, а вплавь. На подручных средствах.

Овцы подручных средств искать не стали, послушно погрузились в холодную воду, задрали головы, задвигали ногами. Поплыли.

Теперь козел очень уверенным голосом приказал снова — ме-ке-ке! — форсировать водный рубеж. Тем же манером. И овцы снова поплыли, обреченно блея. Будто и моста-то никакого нет, а так — выдумка, нарисованное что-то…

Вожак же ихний затопал себе неторопливо по мосту, напевая популярную песенку о сереньком козлике, покачивая в лад рогатой головой. Вышел преспокойненько на противоположный берег и встал там, как памятник самому себе.

А из воды, дрожа и брызгаясь, выбирались намокшие овцы. Многие из них простудились, две даже утонули. Но их встречал свой собственный козел, великолепный, ни с кем не сравнимый. Он бодро — ме-ке-ке! — приветствовал их. И можно было вновь следовать за ним. В огонь и в воду. На пастбище и на бойню. Не задумываясь.

Однако, когда путь пересекла еще одна водная преграда, через которую также был перекинут мост, — овцы задумались. Впервые. Но козел об этом не знал. Как не раз бывало, он снова приказал им плыть. И был крайне изумлен, услыхав в ответ:

— Хорошо, мы поплывем. И выплывем. Но ты плыви первым, а мы уж — за тобой.

Покачал козел головой, покрутил задумчиво ушами и хвостом, вздохнул без удовольствия и — ме-ке-ке! — повел все стадо по мосту. И мост не провалился.

Уж который день гроза все собиралась. По замутненному небу беспорядочно рассредоточились ленивые облака. Выглянув из настежь распахнутого окна своего кабинета, Краюхина заметила: одно облако, самое большое, потемнело и снизилось.

Еще с утра она направилась к Заву — согласовать обзор читательских писем. Их Зав — ветеран журналистики, неглупый, эрудированный, когда-то весьма дельный, был однажды раз и навсегда напуган неприятностями за какой-то давно забытый промах. И с той поры, прежде чем завизировать какой-либо острый критический материал, непременно вопрошал: «А тот, кого вы здесь критикуете, он… он случаем не родня кого-либо из сильных мира сего? А? Вы уверены? Вы проверили? Может, еще разок проверить, а?..» А на вопросы для него неожиданные неизменно отвечал: «Я… я не готов». Редакционные остряки прозвали его «антипионером»: всегда не готов! И уверяли, будто произнес он эту сакраментальную фразу еще в далекой юности — на рандеву с возлюбленной. И никто из этих остряков не знал, что были в жизни Зава четыре года, когда он ко всему всегда был готов и ничего не страшился, ибо иным фронтовому репортеру быть не положено. Не ведала этого и Краюхина — она знала человека т е п е р е ш н е г о. И потому понимала, что к вопросу о задуманном ею читательском обзоре антипионер окажется «не готов». Но решила хотя бы не обходить его — для приличия, для соблюдения субординации (этому армейскому словечку, как и многим подобным, ее научил муж). Понимая все это, она решительно вошла в «предбанник».

Крошка Кэт, придерживая худощавым плечиком телефонную трубку, в то же время виртуозно, будто смычком, обрабатывала длинной маникюрной пилкой края своих узких и длинных ноготков, покрытых темным лаком цвета запекшейся крови. На вопросительный взгляд вошедшей ответила едва слышно, будто по секрету:

— Его еще нет.

— А не звонил, скоро будет?

Та лишь пожала плечиком, едва не уронив трубку, после чего продолжала свой прерванный телефонный разговор — вполголоса и очень быстро:

— Так вот здесь отвлекли представляешь просто изумительно организовали а-ля фуршет я ничего кроме коньяка не пила хотя приготовили великолепный глинтвейн Нюсик добыл бутылку «Длинного Джона» у его жены это новая с Луизкой он разбежался изумительная фирменная кофта мне обещали такую же только другого цвета я просила морскую волну это мой цвет такая досада была с ужасной головой мой мастер только сегодня вышел после больничного надо будет отпроситься…

Оставаться в «предбаннике», слушать про Нюсика, Луизку и глинтвейн было глупо. Краюхина направилась в сто девятую.

Там Кузьмицкий с лицом совершенно больным досасывал чадящую сигарету, правил рукопись. Пичугин же возлежал безмятежно на диване, облокотясь и скрестив полные ножки, глаза его приветливо улыбались остолбеневшей у порога гостье.

— Позирую, — объяснил он ей. — Маха одетая. А Франсиско куда-то вышел.

— Какой еще Франсиско? — не поняла Краюхина.

— Гойя, мать. Франсиско Гойя.

— При чем тут Гойя?

Пичугин помрачнел, встал с дивана. Посмотрел в окно, где и небо тоже помрачнело. Закурил не спеша. Подошел к Кузьмицкому, заглянул рассеянно через плечо.

— А вот этой фразы я бы, право, не выбрасывал.

— На кой она? — Кузьмицкий выплюнул окурок, попал в корзину. — Все то же самое сказано раньше.

— У тебя бумага в корзине загорится. Загаси окурок-то… А фразу восстанови. Ей-ей, восстанови. Ты в ритм вслушайся — нельзя, никак нельзя выбрасывать! Хуже ведь получится. А худшее — враг хорошего, как говорим мы в отличие от французов… Вот и Лера подтвердит. Ты, мать, прочти с самого начала, яснее будет.

Пока она читала, Кузьмицкий набрал номер.

— Будьте добры, попросите, пожалуйста, Асю…

Пичугин, посапывая и дымя, поедал затосковавшими глазками нависшую над столом волнистую Лерину челку.

— Ну, до завтра, Асенька. Целую! — Кузьмицкий положил трубку, озабоченно наморщил высокий лоб. Потащил, не глядя, из лежавшей под рукой вскрытом пачки еще сигарету.

— По-моему, — сказала Краюхина, выпрямившись, — эта фраза совершенно лишняя. Никчемушное повторение сказанного.

— Никчемушное? — когда Пичугин сердился, лицо его так набухало, что становилось жутко. — Отчего же никчемушное? Без этой фразы весь абзац, яко обре, погибоша. Да ты вслушайся, мать, в музыку текста! Это же очерк, а не информашка какая-нибудь.

— При чем тут музыка? — опять не поняла она. — Ты же сам сказал, это очерк. А не опера.

Пичугин раздосадованно пожал плечами. А Кузьмицкий посмотрел на красивую Леру, на огорченного товарища, улыбнулся внезапно:

— Ты прав, Петушок. Предельно прав. Просто я не выспался.

И, энергично действуя жирным черным карандашом, он восстановил злополучную фразу.

— Беспринципный соглашатель! — Краюхина даже ногой притопнула. — Это называется уйти в песок!

— Лучше уйти в песок, чем всплыть среди дерьма, — изрек Кузьмицкий.