Камен Калчев - Отважный капитан

— Уходи из этого ада, капитан, — настаивал юноша. — Я вот и одежду тебе принес, чтоб ты мог переодеться. Нарядишься рыбаком, и никто тебя не узнает.

— Костакис, Костакис!.. — усмехнулся Мамарчев. — Все это очень славно. Спасибо вам за вашу доброту, но уехать я не могу. Мне дорога офицерская честь и солдатская доблесть, Костакис! Почему я должен бежать? Меня обязаны освободить. Я имею на это право. Да-да, они обязаны меня освободить! Я не виновен, а раз так, то зачем же я буду бежать, словно вор и убийца, словно преступник какой?! Ты меня понимаешь, Костакис?

— Барба Георгий, кто станет обращать внимание па твое право! Разве не видишь, что в этом турецком государстве все шиворот-навыворот?

— Я нахожусь в особом положении, Костакис.

Юноша глядел на него с отчаянием, опасаясь, что ему придется возвращаться ни с чем. Что он скажет своему капитану?

— Барба Георгий, ты подумай хорошенько. Не обязательно бежать именно сегодня. Наш капитан будет ждать от тебя ответа.

Мамарчев прислонил голову к подоконнику и не сказал больше ни слова. Юноша встал, взял узел с одеждой, осторожно приоткрыл дверь и тотчас же потонул во тьме. Мамарчев продолжал сидеть, склонив голову на подоконник, охваченный тревожными мыслями, которые то запутывались, то распутывались, не приводя, однако, его к какому-либо определенному решению, не предлагая нужные ответы.

Рев моря усиливался. Из мрачной бездны мчались необузданные волны и со страшным грохотом разбивались о прибрежные скалы. Порой рев несколько утихал. А может, это почудилось Мамарчеву, погруженному в свои думы? Порой же удары водной стихии слышались так ясно и близко, что казалось, земная твердь с минуты на минуту рухнет и ее тут же поглотит морская пучина. В такие мгновения капитан вздрагивал, приподымался и долго с недоумением глядел в окно, словно спрашивая: «Неужто приходит конец света?» А как только волны, ударяясь о берег, снова входили в свой размеренный ритм, он опять склонял голову и погружался в свои мысли. И, всецело поглощенный бурей, бушующей в его собственном сердце, он уже не замечал морской бури, которая лютовала совсем рядом с его ветхой лачугой.

Он так и не ложился до утра. Однако ни бессонная ночь, ни пришедший на смену день не принесли ему успокоения; он так и не смог обрести ясность и принять необходимое решение. Рыбаки, однако, не отказались от своего благородного намерения. Как было обещано, следующей ночью в его хижине снова появился Костакис.

— Ну как, решил, барба Георгий?

— Решил, Костакис!

— Значит, трогаемся, барба Георгий?

Мамарчев с улыбкой посмотрел в преданные глаза юноши и сказал:

— Костакис, передай капитану мое спасибо. Скажи ему, что меня глубоко тронуло внимание греческих рыбаков ко мне и к моей судьбе. Но, к сожалению, я не могу принять это предложение. Не позволяет моя офицерская честь. Меня обязаны освободить и оправдать. Мне по закону должны вернуть все то, что у меня отняли. А свобода без чести — зачем она мне?

Юноша молчал.

За окном по-прежнему выл весенний ветер. Море кипело, вздымалось и билось о безлюдный пустынный берег. Лишь оно было свидетелем встречи, которая произошла этой ночью в хижине гордого узника, твердо верившего в свою правоту и в торжество справедливости на земле.

После полуночи молодой греческий рыбак вышел из хижины и потонул во мраке.

Взволнованный Мамарчев опять до самого утра не сомкнул глаз.

«А может, мне и в самом деле следовало бежать?» — спрашивал он себя, не находя успокоения своему сердцу, вынесшему столько бурь и тревог.

1846 год застал Мамарчева прикованным к постели. Болезни, постоянные тревоги, полная невзгод жизнь в жалкой лачуге, голод окончательно подорвали его здоровье. Ему уже исполнилось шестьдесят лет.

В это время самые близкие Мамарчеву люди — Стойко Попович и Георгий Стойков Раковский, оба приговоренные к семи годам строгого тюремного заключения, — томились в стамбульской тюрьме. Единственной их виной было то, что они любили Болгарию.

В эту же пору в Стамбуле повели решительную борьбу с греческой патриархией болгарские патриоты Неофит Возвели и Илларион Стоянович, которого потом звали Илларионом Макариопольским. Подвергавшиеся жестоким гонениям, не раз сидевшие в турецких тюрьмах, эти люди будили в болгарском народе, стонавшем под двойным гнетом — политическим и духовным, — национальное самосознание. Политически Болгария была порабощена Турцией, а греческая патриархия стремилась вытравить у болгар их национальный дух, лишить народ письменности, образования, ассимилировать его. Мамарчев очень смутно представлял, с каким ожесточением велась эта борьба, особенно в Стамбуле. Он пытался что-нибудь разузнать у рыбаков, но и они были бессильны ему помочь.

Первые месяцы зимы проходили для капитана мучительно тяжело. И только весной, когда согрелась земля и ожила природа, Мамарчев выбрался во двор погреться на солнышке. Шум морских волн, крики чаек и воробьиный щебет под стрехой хижины — все это возвращало старому солдату силы, снова пробуждало в нем любовь к жизни.

Однажды, сидя на берегу и прислушиваясь к гулу прибоя, Мамарчев неожиданно услышал позади себя конский топот. Он обернулся и с удивлением поглядел на дорогу. К хижине подъехали два всадника — один в офицерской форме, другой штатский. Мамарчев встал. Что за люди, зачем они приехали?

Всадники спешились и подошли к скамейке. Военный был в форме русского офицера, а штатский оказался чиновником из управления. Мамарчев побледнел, удивленные глаза его глядели вопросительно. В лице этого молодого офицера он как бы увидел Россию, свою надежду, которую хранил в сердце всю жизнь. Неужто в самом деле его не забыли?

Улыбающийся офицер встал перед Мамарчевым и отдал честь.

— Ваше благородие, — заговорил он, — вы меня помните?

Мамарчев напряженно всматривался в его молодое лицо:

— Не могу вспомнить.

— Позвольте представиться: капитан русской армии болгарин Радой Радославов…

Услышав это имя, Мамарчев вздрогнул:

— Радой?

— Так точно, капитан Мамарчев, Радой из Сливена. Вы меня забыли?

Мамарчев сомкнул веки, чтобы скрыть слезы. Боже мой! Такая встреча! Разве родину забудешь? Слезы потекли по его щекам — он больше не мог их сдержать. Крепко обняв Радоя, старый капитан разрыдался как ребенок…

— Ни за что бы не подумал, что ты меня найдешь, Радой.

— Капитан, окажись ты на краю света — я все равно тебя найду.

— Разбросала нас судьба, Радой, по всему свету.

— Одних разбросала, другие погибли, но Болгария остается Болгарией, капитан, Болгария живет!.. Помнишь, ты всегда так говорил.

— Да, Болгария живет! — повторил капитан Мамарчев и усмехнулся. — Я никогда не сомневался, Радой, что Болгария живет и будет жить, пока у нее не перевелись такие верные сыны, как ты! Я никогда не терял веры в будущее моей родины.