Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— Найн! Найн! Битте! — и показал на ногу.

— Ты что, немец? — на чистом русском спросил доктор.

— Найн! То есть нет. Я думал, это вы — немец!

— Да какой из меня немец? — удивился врач. — Я — коренной харьковчанин!

— Так что с ногой, доктор? Отрежете? Не надо! Новая ж не вырастит!

— Будет у тебя нога, не переживай. Вылечим. Они тебя в лагерь хотели забрать, но я сказал, что вот сделаем ампутацию, тогда и забирайте.

— Так, а как же...

— Да что-нибудь придумаем, дорогой.

Две недели прошло быстро. Операция, перевязки, лечение — Танкист, так его прозвали медсестры, быстро шел на поправку. Это не могло не радовать с точки зрения здоровья, но чем здоровее он становился, тем ближе маячил концлагерь. Пару раз наведывался немецкий офицер с вопросом, когда же отрежут ногу, и доктор всякий раз говорил, что, возможно, завтра, но есть надежда, что конц­лагерь получит здорового заключенного. Немец явно склонялся ко второму варианту и врачей потому не торопил, неделя-другая ничего не решала.

Среди медсестер особую симпатию к Юре питала Люба — светловолосая двадцатилетняя украинка из-под Ромнов, говорившая на прекрасном певучем украинском языке, который Танкист не всегда понимал до конца, что не помешало молодым людям найти другой общий язык — искренних чувств. Вместе с доктором Люба его и спасла — за несколько дней до выписки Танкиста вместе с еще одним офицером и солдатом определили в изолятор, якобы обнаружили тиф. Немцы переполошились, но перепроверять диагноз не стали — тиф так тиф, нет оснований не доверять старому доктору, который так тщательно лечит немецких солдат и офицеров. А дальше Юру вела та самая удача, которая так часто приходила ему на помощь. К изолятору приставили часового с автоматом, который нес свою службу не очень тщательно, охранять трех тифозных раненых не так и сложно. Улучив возможность, они задушили охранника и сбежали. Шли долго, выбирались лесами и болотами — фронт в те дни часто менял свою линию, трудно было определить, где свои, а где враги, но через несколько дней вышли все-таки — прямо в расположение мотострелкового полка. Долечившись уже в советском госпитале, старший лейтенант получил отпуск и поехал домой к матери в Липецкую область. Шел по деревне, прихрамывая и опираясь на палку, здоровался с людьми, ловил на себе удивленные взгляды, а когда открыл калитку, мать, увидев его, упала в обморок. Оказалось, месяц уже как получила похоронку, горевала. Вернувшись на фронт, но уже в другую танковую бригаду, Семенов сожалел лишь об одном — когда бежал из Харьковского немецкого госпиталя, не успел попрощаться с Любой. Больше он никогда ее не встречал.

Эту историю от отца — первую такую подробную о войне — Игорь услышал только через пару лет после вручения Звезды Героя, когда они, съехав с трассы Москва—Симферополь около Курска, стояли у мемориала павшим воинам.

— Смотри, сынок, — сказал отец, проводя пальцами по выпуклым буквам на плите, — здесь я похоронен...

Среди бесконечного перечня фамилий героев, павших на Орловско-Курской дуге, значилось: «Семенов Юрий Петрович».

24 августа Игорь Юрьевич не мог дозвониться сыну с самого утра. Он немного успокоился только к вечеру, эмоционально переварив показанный по телевизору военный парад на Крещатике и прочтенные в интернете слухи об окружении украинских подразделений под Иловайском — по телеку сказали, что пользоваться телефоном в зоне АТО стало опасно. «Может, приказали отключить, — сделала вывод супруга. — Завтра наверняка отзовется». Но ни завтра, ни послезавтра сын на связь не вышел. Пробовали звонить его товарищам, но те или сбрасывали вызов, или не брали трубку.

Неизвестность — это самая страшная голова дракона. Своим пламенем она не обжигает, а замораживает, вводит в ступор, лишает воли и заставляет много говорить вместо того, чтобы что-то предпринимать. Неизвестность делает телефон частью вашего тела, лишает сна и дарит необоснованные надежды. Нет ничего хуже неизвестности, когда сердце не знает, что ему делать: горевать или радоваться. Только третьего сентября Семеновым пришла первая весточка. Позвонил командир:

— Юра жив, не ранен. Он в плену. Извините...

В тот же день отозвалась мама Димы Севастьянова, однокурсника, одного из шести выпускников-артразведчиков, того самого, который не брал трубку, когда ему звонили Семеновы. А не брал потому, что не знал, как сказать о случившемся, поэтому позвонил своей матери посоветоваться, как быть, как точнее принести родителям товарища плохую новость. А через час после разговора с мамой снаряд попал в их машину, и он погиб вместе с Ваней Гопаченко, еще одним двадцатидвухлетним лейтенантом. Нет больше ни Димы, ни Вани, золотых, светлых мальчиков... Это не укладывалось в голове, не давало жить, тут же заговорила, обжигая с ног до головы, вторая голова дракона — страх смерти; он мешал дышать едкими испарениями, обугливал сердце и укладывал калачиком на диван, подальше от шумов и движений внешнего мира. А нужно было не поддаваться, действовать, искать пропавшего сына. Но как? Нужно искать! Где?

Пожалуй, только здесь, в плену, в здании Донецкого СБУ, Юра первый раз за недолгое время пребывания в украинской армии почувствовал, что он — офицер. К ним, совсем пацанам, молодым лейтенантам, взрослые дядьки-добровольцы и мобилизованные относились, скорее, как к сыновьям или младшим братьям, не воспринимали всерьез как боевые единицы, что конечно же задевало ребят. Но они понимали, что только их смелость и профессионализм могут изменить ситуацию, поэтому терпеливо ждали своего часа. Даже ровесники, двадцатилетние мальчишки-контрактники, относились к молодым лейтенантам, как к равным, а не как к старшим по званию. И в этом сложившемся порядке в такой странной, такой необычной новой украинской армии, рождающейся на глазах, было бы крайне неправильно изображать из себя людей со звездочками на погонах, больших начальников и т. п. — бой покажет, кто чего стоит. Конечно, после училища, где с дисциплиной и иерархией все очень строго, непросто принять такой порядок вещей, но Юра, например, не испытывал дискомфорта, со своей стороны неизменно стараясь соблюдать субординацию со старшими по званию. Все-таки это — армия, хоть и молодая.

Пленных тщательно рассортировали: добровольческие батальоны (о них говорили «смертники»), снайпера, мобилизованные рядовые и контрактники, офицеры. Добровольцев Юра больше не видел. Снайперов тоже. Офицеров поместили в не очень большое подвальное помещение, в котором стояли сбитые деревянные полки до самого потолка, на которых очень плотно лежали люди, многие имели легкие ранения. Юра удивился: как много, оказывается, украинских военных находится в плену. Он стоял с Андреем по­средине подвала и не понимал, что делать дальше, где можно сесть — они очень устали, а еще лучше — лечь.