Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— Эй, ребята, вы откуда? — спросил голос с кавказским акцентом, но слова звучали все равно как-то странно. Говорил седой высокий человек с выдающимся носом, скошенным набок. — Я Тариэлович, называйте меня так, старший здесь...

Они объяснили, откуда и как попали в плен. Тариэлович смотрел на них добрыми темными глазами и только покачивал головой:

— Эх, совсем мальчишки, совсем мальчишки...

Со временем они поняли, почему у грузина такая странная речь — у него практически не осталось зубов. Потом они узнали, что Тариэловича сильно били на допросах.

— Можно сказать, что еще повезло вам: не ранены, не обстреляны, смерти не видели. Давайте на самый верх, на шестую полку, подальше от чужих глаз. Бегом!

Ребята пытались возражать: мол, мы прятаться не будем, но уже на следующий день поняли, как мудро поступил Тариэлович и от каких моральных мучений их оградил. К пленным имели привычку заходить подвыпившие казачки из России. Физически они не сильно издевались — разве что могли ударить пару раз кулаком в лицо или живот, плюнуть, пнуть ногой, но морально давили очень сильно, старались унизить, заставить бояться, дрожать, улыбаться, говорить то, что они хотят слышать. Выискивали самых слабых, желательно, молодых — и на пару часов брали в оборот тут же, посреди подвала, измываясь на глазах у других военнопленных.

— Да, — сказал Андрей после первой увиденной пытки, устроенной казачками над молодым парнем из западной Украины, — и они нам будут рассказывать, кто тут фашист?

Так что на шестой полке оказалось гораздо лучше, чем на первой, хоть и жарче намного, зато спокойнее. Они не имели ничего — ни мыла, ни зубных щеток, ни полотенец, в баню их не водили, в туалет выводили четыре раза в сутки, никаких прогулок. Кормили маленькими порциями — горстка макарон и хлеб, дважды в день. Но больше всего угнетал не голод, не духота, а тревога за родных, которые ничего не знают о твоей судьбе, которым наверняка сейчас хуже, чем тебе.

В первый же день на допросе Семенова сильно избили. Сначала руками — за то, что укроп, потом ногами — за то, что офицер, потом резиновой дубинкой — за то, что артразведчик. Били профессионально, от души, со знанием дела. Из реплик Юра понял, что его обрабатывают бывшие менты. Хотя почему — бывшие? Может, и самые что ни на есть настоящие. Больше всего берег почки, знал, что если отобьют, то уже не восстановятся, поэтому подставлял под удары другие части тела, старался расслабить мышцы и вспоминал тренировки боевого самбо, на которых учили правильно падать и защищаться от ударов.

Командиры разводили руками — пока никаких контактов и обнадеживающих новостей нет — и советовали обращаться в СБУ и к полковнику Владимиру Рубану, который занимался обменом военнопленных на общественных началах, был нейтральным по­средником между сторонами. Игорь Юрьевич нашел телефон Рубана в интернете, но короткий разговор не обнадежил — полковник сказал, что занимается только теми солдатами, о которых точно известно, что они в плену:

— Уточняйте информацию, связывайтесь с сослуживцами. Если пропал под Иловайском, то посмотрите видео допроса пленных в Снежном. Там много людей, может, узнаете своего...

Но на этом жестком видео ни Юры, ни других бывших курсантов-сокурсников, которых Игорь Юрьевич и супруга знали в лицо, не оказалось. Стоял во втором ряду парень, чем-то похожий на сына, но не он, нет, не он, однозначно. Сидели на кухне, в сотый раз просматривая ненавистные кадры. Жена, Раиса, плакала и молилась:

— Пусть я ничего не узнаю, где он и как, но лишь бы знать, что мой сын жив, Господи! Пошли хоть какую-нибудь весточку!

Сколько часов не сомкнули глаз со Дня Независимости, который превратился в самую длинную и бессонную ночь отчаяния — третью голову дракона, трудно сказать. Думали-гадали, кому еще можно позвонить, к кому обратиться. Утром Раиса не успела переступить порог своего конструкторского бюро на заводе, как коллеги закричали:

— Рая, Рая! Твой Юра — в списке военнопленных!

Выдохнула и перекрестилась: «Значит, живой! Спасибо Тебе, Господи!» — и расплакалась от счастья. Хотя, казалось бы, какое это счастье? Сын — в плену, в каком состоянии, где? Что с ним происходит? Его бьют? Издеваются? Работала, словно робот, еще раз перебирала мысленно всех, к кому нужно пойти и постучать — вдруг помогут, пока не зазвонил мобильный — вызывал незнакомый номер. Сердце тревожно забилось:

— Алло!

— Здравствуйте! Это Раиса Семенова? — звонила женщина.

— Да, это я.

— Мой муж в плену, в Донецком СБУ. Ваш номер телефона ему дали два мальчика, чтобы сообщить, что у них все нормально. Вы не волнуйтесь...

— Как они там?

— Я сама больше ничего не знаю, извините... Живы — и то хорошо.

Действительно: и то...

Целый день Игорь Юрьевич жил этой новостью: значит, правда, значит, живые и в плену, а если есть возможность передавать информацию, значит, не все так плохо. Теперь можно и обращаться к полковнику Рубану. Не думал Игорь Юрьевич Семенов, сын Героя Советского Союза, старшего лейтенанта Юрия Петровича Семенова, бившего немецких нацистов, что доживет до такого дня, когда его сына, лейтенанта Юрия Игоревича Семенова, придется выручать из плена русских националистов.

В час ночи Семеновых поднял на ноги телефонный звонок:

— Извините, не волнуйтесь, это отец Андрея, Юриного друга.

— Да, да! Все нормально. Что случилось?!

— Звонил малой! Ничего не сказал, только: «Все нормально, папа!»

— Почему же Юра не позвонил?

— Я не знаю. Может, нет возможности.

— Спасибо. Спокойной ночи, — тревожно посмотрели друг на друга, взявшись крепко за руки, ища в прикосновениях и пожатиях спасения и поддержки.

И тут же позвонил сын:

— Мама, я живой, в плену. Не волнуйтесь: здесь кормят нормально, не бьют. Пополни обязательно счет на этот номер, обязательно! Пока! — говорил быстро, шепотом, но родителям показалось, что он кричал, что его голос слышит сейчас весь дом, вся улица, весь город.

— Господь нас услышал! — сказала Раиса.

Игорь Юрьевич не возражал.

После этого звонка они не имели возможности общаться около месяца. Офицера, с чьего телефона звонили мальчишки, куда-то перевели, или расстреляли, или обменяли — слухи ходили разные, и все это не казалось невозможным. Тариэлович, который попал в плен немного раньше, еще до «Иловайского котла», и поэтому считался старожилом, да и был старшим по званию — полковником-танкистом, продолжал их опекать, равно как и других молодых лейтенантов, отправляя их «поближе к Богу», как он выражался — на шестую полку. Так здесь, наверху, очутился и тот паренек с западной Украины, над которым издевались казаки. Петро обладал двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых, он умел вырезать из дерева заточенной ложкой все, что угодно, а во-вторых, в Донецке у него жила родная тетя, которая отличалась весьма крепким характером. Первое, что создал своей волшебной ложкой Петро — распятие с тонкотелым Христом, которое они поставили в уголке и тихонько по вечерам молились, повторяя друг за другом те немногочисленные молитвы, которые знали. Позже тетка принесла Евангелие, и они его читали тихонько вслух — молитвы успокаивали, а страдания, которые претерпевали мученики и сам Иисус за веру, придавали сил и уверенности. Самое главное, что жило в этих молодых ребятах и что часто исчезало в людях постарше, это осо­знание безусловной правоты своего дела. На допросы их уже не вызывали, бить после первого сентября перестали — говорили, что Стрелков-Гиркин издал указ о надлежащем обхождении с военнопленными, так что целый день они листали женские журналы, которых здесь валялось уйма, и шутили, что после увольнения из армии вполне могут теперь стать продавцами-экспертами какой-нибудь сети типа «Мэри Кей».