Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— Из «Донбасса» есть кто-нибудь?

— Да, — автоматически ответила Аня.

— Тихо, — зашипел кто-то рядом. — Говорите все, что угодно, только не «Донбасс»!

Все равно на блокпосту простояли около часа. «Дэнээровцы», которые весь «Иловайский котел» просидели в кустах, наблюдая, как российская армия уничтожает украинскую, теперь демонстрировали свою смелость на пленных и раненых.

— Аня! Аня! — тихо окликнул ее женский голос.

Мурка подняла голову и увидела, что в автобус заглядывает незнакомая пожилая женщина в платочке.

— Вы кто? — спросила она удивленно.

— Я — Мэри!

Господи, как она ее могла не узнать после того, как они неделю просидели бок о бок в школе над ранеными?! Но в этом старом бабушкином платочке Мэри выглядела старше лет на десять, не меньше. Медсестра залезла в автобус и села рядом с подругами.

Их отвезли в Розовку, село на границе Донецкой и Запорожской областей, где оказали помощь, какую могли. Оттуда Мурка попала в Одесский военный госпиталь.

Пожалуй, это был самый интенсивный отпуск в жизни медсест­ры Одесской городской больницы Анны Ильяшенко. На первое сентября в школу к сыну она так и не успела.

Когда над Красносельским установилась тишина, бойцы вышли в поле искать раненых и обозначить, где лежат убитые. Гром, еще не пришедший в себя после взрыва грузовика и гибели товарищей, вместе с другими бойцами бродил среди сожженных машин по черному полю — на земле не осталось живого места, что там говорить о людях. Ему казалось, что он насквозь пропах сожженным человеческим мясом, что воздух вокруг пропитался этим запахом, но организм включил защитные механизмы и уже никак не реагировал на раздражители. Вернувшись в Красносельское, Гром с удивлением обнаружил, что тоже ранен — осколок попал под колено. Как он раньше этого не заметил — прыгал, бегал, ходил, а рана оказалась достаточно серьезной — Гром так и не понял этого феномена. Зато теперь, когда он увидел рану, он не мог даже ступить на ногу — боль разрывала колено, стреляла в позвоночник, и, опираясь на найденную палку, он побрел в хату, где лежали раненые. Хозяйка и хозяин, уже пожилые люди, помогали солдатам, чем могли, но рук все равно не хватало, поэтому Гром перевязал себя сам. С теми, бойцами, кто еще имел силы говорить, он по горячим следам обсуждал сегодняшний день: почему колонна шла в обычном, а не боевом порядке, почему их не предупредили о том, что может быть засада, куда делись практически все командиры? Почему, почему, почему — сотни этих «почему» не имели ответов, но даже если бы они и имелись, эти ответы, то не смогли бы вернуть тех сотен уже убитых и покалеченных. Когда Гром закрывал глаза, перед ним возникала картинка боя, точнее, той ее части, когда снаряд попадает в грузовик и начинает взрываться боекомплект. Он пытался понять, успел бы он помочь тому бойцу, который пытался выпрыгнуть из грузовика вслед за ним, или нет? Он многократно прокручивал эти несколько мгновений, считал доли секунды и мысленно прикреплял к ним свои движения, но точного ответа не находил: прыжок, несколько метров от грузовика, взрыв. Вот он оборачивается, вот протягивает руку, помогая товарищу подняться на борт, вот они вместе прыгают на землю — все, взрыв, их разрывает на куски... Или нет, еще не взрыв, и есть несколько мгновений для того, чтобы отбежать?

От тяжелораненых исходил трупный запах, многие из них умерли вечером и ночью. Рядом с Громом лежал обгоревший с ног до головы танкист, черный, как антрацит. Он очень страдал — из медикаментов осталось самое элементарное, и, кроме как вколоть обезболивающее, Кошка больше ничем помочь ему не могла. Следом за танкистом умер Шева, который чудом спасся вместе с Громом и Стаффом во время взрыва грузовика, но поймал минометный осколок уже в селе — ему перебило ногу вместе с артерией. Не приходя в сознание, Шева умер от кровопотери.

Утром стало понятно, что плен неизбежен. Россияне подогнали «ноны» и грозились сравнять Красносельское с землею вместе с украинскими бойцами и немногочисленными оставшимися там местными жителями. Никто не сомневался, что в случае отказа они именно так и поступят.

Гром поинтересовался, есть ли другие варианты, и кто-то из бойцов достаточно грубо ему ответил:

— Ты можешь застрелиться!

Да, это был именно такой выбор: или умереть, или сдаться. Третьего не дано. Умирать таким образом Гром оказался не готов, выходить с боем — не имел возможности из-за ранения. Он знал, что группа Галла — семь-восемь человек, может быть, больше, в которой был и Волк, этой ночью вышли из кольца, говорили также, что при попытке прорваться погиб Орест — он хорошо запомнил этого красивого седого солдата лет сорока пяти с глазами мечтателя — и еще несколько человек.

Гром сдался в последней группе, около семи часов вечера. Вместе с ранеными украинцами в одном из «камазов», в который их запихали, ехал тяжелораненый восемнадцатилетний россий­ский солдат по фамилии Десятников, механик-водитель одной из эмтээлбэ, которую подбили еще 25 августа артиллеристы комбата Коваля при попытке прорваться на Многополье. Десятников чувствовал себя очень плохо, у него обгорело все лицо, за ним ухаживал один из бойцов 39-го тербата, которому помогал Димон Коршунов: смачивали водой губы, делали перевязки — на фоне того, что россияне не проявляли никакого интереса к судьбе своего солдата, это смотрелось трогательно и парадоксально. Ехали стоя, крепко держась друг за друга — часа два, если не больше. Наверное, их пытались запутать, но, как оказалось, напрасно — в итоге высадили в поле недалеко от Кутейниково, Гром разглядел вдалеке даже тот элеватор, в котором они ночевали перед заходом в Иловайск. Он ожидал, что рядом с российскими солдатами он увидит сепаратистов, но россияне проводили, как оказалось, эту операцию по окружению и уничтожению украинцев в «Иловайском котле» только своими силами.

— Мы два дня вас на позициях ждали! — признавались они, поневоле добавляя подозрений в том, что украинскому командованию о «котле» было известно заранее. — У нас приказ — работать на поражение, пленных не брать!

— Почему так жестоко?

— Потому что вы — фашисты и бандеровцы.

— Да какие же мы фашисты? — удивлялись украинцы. — А вот вы зачем к нам на землю пришли?

— Потому что вы русскоязычных притесняете!

Но это аргумент также не работал — среди пленных «донбассовцев» подавляющее большинство бойцов говорило на русском языке. Российские солдаты, по крайней мере, те, что охраняли пленных здесь, оказались простыми ребятами из Омска и Ульяновска, которые ничего не знают ни об Украине, ни об украинцах. Им совсем не хотелось воевать, а тем более, умирать. У Грома было странное ощущение — перед тобой вроде бы и враги, но с другой стороны — обычные парни, говорящие на одном с тобой языке, которые волею долбаных политиков пришли на твою землю стрелять и убивать тебя и твоих товарищей. Совсем иное впечатление производили россияне постарше, прошедшие две чеченские войны — непробиваемые, как броня, с отбитой напрочь совестью, заточенной под законы войны, где насилие и смерть — норма.