Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга третья.

Это его недоумение еще больше усилилось, когда они с Шлемкой, сопровождаемые юным газетчиком, достигли наконец желаемой площади. Чего на ней только не было! Разве птичьего молока? Варенья — сколько хочешь и какого хочешь, сухофруктов — любых, книг — целые кипы. А сколько клеток с попугаями, канарейками, чижами и прочей певчей живностью! И над всей этой огромной толкучкой невообразимый гул, словно собрались сюда люди повторить опыт с вавилонской башней.

Да вот же и башня! Чем не вавилонская? Высокая, островерхая, с часами под куполом.

— Вот, гражданин, образ владимирского письма, — тычет узким пальцем в предлагаемую покупателю иконку сам уже немолодой продавец–антиквар у входа в свою палатку, стоящую в ряду других палаток на всю длину рыночной площади — от одних афишных тумб до других, — он сам похож на образ восхваляемого им «Нерукотворного спаса». Благообразное, бледное лицо с большими серыми глазами, раздвоенная на конце темнорусая бородка, подстриженные в скобку волосы дополняли сходство. Тихий вкрадчивый голос лез покупателю в душу, а заодно и в его карман. — Не извольте сомневаться, почтеннейший. Вы вглядитесь позорче в лик сей: дониконианская манера изображения.

— Ну уж и дониконианская? — возражает покупатель. — А сколько просишь?

— По своей цене отдам: сто целковых, благодетель.

— Сто целковых? Побойся бога! Лик–то потрескан и доска шашнем тронута, зрак мутный. Красная цена — четвертак.

— Не могу–с, благодетель, не могу–с, — прижимая руки к груди, сокрушенно качает головой продавец. — В кои годы господь послал такое сокровище — и отдавать даром? Лик как лик, древний, оттого и потрескался. Сам на него, благодетель, молюсь только по большим праздникам — в душевный трепет и умиление приводит сей дивный взгляд, а вы говорите: «Зрак мутный». Вдохновенный лик. Как можно четвертную за него предлагать?

— Мороженое! Кому мороженое? Сливочно–шоколадное! — раздается с другой стороны зычный голос молодого торговца с кадкой на голове, заглушая торг «дониконианского» шедевра, изготовленного третьего дня спившимся живописцем в одной из трущоб Хитрова рынка.

Звонкому голосу продавца мороженого, как геликон флейте, вторит монотонный голос владельца «панорамы» — фанерного ящика с линзой в стенке, поставленного наподобие фотоаппарата на деревянную треногу и накрытого рядном.

— Всего три копейки за сеанс! Спешите, православные, посмотреть «Смерть и воскрешение господа нашего Иисуса Христа». Желающие могут посмотреть и другие картины: «Нашествие Наполеона на Москву» или «Бой с белыми в Крыму» — все в дыму и ничего не видно. Агррромадная страсть! Имеются так же современные парижские красавицы–русалки — оччень поучительно…

Маленький, юркий, кривой на один глаз, он так и буравит толпу уцелевшим блестящим, как черная бусина, глазом. Свое фанерное детище называет «аппаратом», а себя — на европейский лад «маэстро».

К ящику подошел молодой рабочий в новой, с лакированным козырьком фуражке.

— Вам «Житие святого Евстафия»? — спросил маэстро.

— Не, давай русалок, — ответил рабочий, приникая глазом к смотровому отверстию, и тотчас заржал, как молодой жеребчик: — Ну и русалки, ха–ха!

— Учитесь, молодой человек, набирайтесь ума–разума, — проводил его маэстро напутственно.

Парня сменила старушка, пожелавшая посмотреть «Страсти господни».

— Сей момент, бабуся, только сменю программу, — одноглазый просунул под рядно сухую руку. — Наслаждайтесь божественным зрелищем, мамаша, дай вам бог здоровья.

Старушка, заплатив деньги, накрылась рядном, но не прошло и минуты, как она, плюясь, выскочила из–под него:

— Черт кривой! Чтоб у тебя вылез и другой глаз, сукин ты сын!

— Неужели перепутал? — владелец панорамы схватил себя за клинышек бороды. — Эй, бабка, вернись, я тебе сей час другую программу поставлю.

— Отвяжись, сатана! — бабка на ходу показала ему тощий кулак.

— Дядь, дай я за нее догляжу, — привстал на цыпочки сопровождающий моздокских гостей мальчишка–газетчик.

— Я тебе догляжу! — вывернул на него сердитый глаз раздосадованный своей оплошностью хозяин панорамы. — Сопли сперва под носом вытри.

— Жалко, да? — скривился юный москвич. — Ну и не больно хотелось. Мы сейчас пойдем глядеть настоящую русалку, живую, а не нарисованную.

— На Хитровом в номерах? — усмехнулся одноглазый. — Так ты, шкет, до этих русалок еще не дорос.

Все вокруг засмеялись, а «шкет», смерив насмешника через свернутую трубой газету презрительным взглядом, зашагал прочь вместе со своими более взрослыми, чем он, попутчиками. Скорее бы уже найти этот аквариум и убедиться собственными глазами в том, что водится все–таки на белом свете эта красивая и коварная нечисть.

Так, толкаясь в людском, горланящем на все голоса скопище и выдирая полы своей одежды из цепких рук купеческих зазывал, прошли они всю Сухаревку вплоть до афишной тумбы, на которой поверх старых, изодранных афиш светилась свежая с изображением дрессировщика верхом па ярко–полосатом тигре. Вот бы еще куда попасть! Но прежде нужно отыскать русалку.

— Да вот же она! — ткнул пальцем Шлемка в жестяную вывеску с намалеванной на ней морской сиреной, висящую над входом в небольшой парусиновый балаганчик.

— Заходите уважаемые, — из него выкатился толстенький человек и гостеприимно раскинул руки, — посмотреть единственное на свете чудо — живую русалку. Билет всего гривенник, а удовольствия от зрелища — на целый червонец.

— Привет от Кости! — нарочито–весело поздоровался с хозяином балагана Трофим, приподняв над головой основательно прокопченный паровозным дымом картуз.

Хозяин взглянул на кавказских гостей без радостного блеска в желтых, заплывших жиром глазках — напротив, в них отразилось беспокойство и даже досада. Однако, следуя профессиональной привычке, тотчас улыбнулся цирковым клоуном.

— Милости просим, — он согнал с лица остатки досады от потери трех гривенников и раскинул короткие ручки в надежде залучить остановившихся перед «аквариумом» еще нескольких зевак.

Вся безбилетная тройка, не медля ни секунды, впорхнула в таинственное, освещенное одной лишь керосиновой лампой помещение. В нем окруженная ранее вошедшими зрителями стояла огромная наполненная водой лохань, в ней что–то грузно ворочалось и плескалось. Ребята, замирая от благоговейного страха, подошли к мокрому борту дубовой посудины, заглянули внутрь: там лежала по шею в воде зеленоволосая, обнаженная по пояс женщина с чешуйчатым золотистым, как у сазана, хвостом, вместо ног. Она шевельнула им, всколыхнув в «аквариуме» воду, и обвела зрителей измученным взглядом воспаленных от затяжного купания глаз.