Виктор Смирнов - Колокол и держава

И наши, и ганзейцы горазды на всякие хитрости. Вот новгородец трясет перед носом у немца соболиной шкуркой, а сам между тем выщипал желтые ворсинки и теперь летний мех выдает за более дорогой зимний. А иной ловкач и вовсе подсунет для веса булыжник в бочонок с воском. Ганзейцы тоже не прочь обжулить недотепу. К примеру, не позволяют снимать пломбы со штуки сукна, потом покупатель начинает перемерять ткань, а сукна оказывается на аршин меньше либо сорт не тот. Или селедки в бочку сверху положат жирные да крупные, а внизу одна мелочь. Впрочем, солидные торговцы себе такого не позволяют, дорожат своей репутацией. Знают, что на следующий год снова приедут.

По правде сказать, вместо того чтобы толмачить на Торгу, Митя предпочел бы переписывать на заказ разные умные книги. Да вот только спроса на эту работу в Новгороде нынче нет. Одни заказчики погибли на Шелони, другие в московских застенках томятся, третьи по дальним вотчинам попрятались. А жить на что-то надо.

Платят толмачам по-разному, в зависимости от размеров сделки и щедрости купца. Ганзейцы рассчитываются обычно деньгами, свои же норовят отделаться связкой сушеной рыбы, мешочком проса или вязанкой дров. Да еще и удивляются: за что платить? Языком поболтал, делов-то! Но Митя и этому рад. Опять же много новых слов узнаешь, и произношение у Малого теперь не хуже, чем у чистокровных немцев. Ганзейцы его хвалят, наперебой зовут переводить. Вот и сейчас, завидев Митю, сразу трое немецких купцов призывно замахали руками: помоги, мол! Но Митя по бегу помотал головой: не могу, сильно тороплюсь!

Торг остался позади. Митя взбежал на Великий мост, как мухами обсиженный нищими калеками. Безрукие, безногие, с гнойными язвами, с вытекшими глазами, с изуродованными лицами, с отрезанными носами и губами, эти еще недавно молодые, здоровые мужчины теперь казались живым, а верней сказать, полуживым напоминанием о войне с Москвой, о страшном шелонском побоище. Митя с содроганием вспоминал то душное лето, бесконечные вереницы гробов с телами убитых, запах тлена и дым пожарищ, истошные вопли вдов.

Многим тогда казалось, что смертельно раненному, ограбленному, лишившемуся главных кормильцев городу уже не суждено оправиться. Ан, нет, живуч Господин Государь Великий Новгород! На место увечных и убиенных встали старики, бабы и отроки. Из поозерских деревень, из ближних и дальних пятин, из Пскова, Торжка, Волочка, с Бежецкого Верха целыми семьями перебирались в Новгород переселенцы. Монастыри ссужали новоселов деньгами на обзаведение под необременительный процент. Оно и по-божески, и не без выгоды. Потом, когда поднимутся, отблагодарят обитель.

Помогло и то, что великий князь московский не стал ломать вечевой строй. Не по доброте, вестимо, а по трезвому расчету. По Коростынскому миру республика должна заплатить князю контрибуцию в 16 тысяч рублей. Чтобы собрать такие деньжищи, нужны время и привычный уклад жизни.

…Владычный слуга окинул Митю недоверчивым взглядом, сомневаясь, что сей долговязый, взлохмаченный юнец и впрямь понадобился владыке. Однако ж пошел докладывать. Ждать пришлось долго. Из палаты то и дело выходили сановитые господа с озабоченными лицами, о чем-то переговариваясь на ходу.

На часозвоне пробило десять, когда очередь дошла до Мити.

Владыка Феофил сидел с бледным отстраненным лицом и только вяло кивнул в ответ на Митин глубокий поклон. Рядом с ним по-хозяйски развалился московский наместник Яков Захарьин.

– Ты, что ли, толмач Митька Малой? – вопросил наместник, буровя Митю пронзительным взором. – Так это ты, гаденыш, изменную грамоту для Борецких сочинял?

Сердце ухнуло. Пропал, как есть пропал!

– Я не сочинял, я только переводил, – осекшимся голосом ответил Митя. Перстень Борецкого, который он носил на шнурке под рубахой, жег ему кожу.

– Это все едино, – процедил наместник. – Надо бы и тебе башку срубить, да владыка за тебя просит. Говорит, что ты самолучший толмач во всем городе.

Боярин сделал многозначительную паузу и, понизив голос, продолжил:

– Дело у нас государьское! Завтра по пути в Москву прибудет в Новгород невеста великого князя Ивана Васильевича, принцесса греческая Софья. По-нашему она не разумеет. Будешь ей толмачить.

– Спасибо за честь, господин! – поклонился Митя.

– Рано благодаришь. Мне от тебя и другая служба нужна. Тайная! Едут с принцессой многие иноземцы: греки да фряги [12] Фрягами на Руси называли итальянцев ( прим автора ). . Народ мутный, кто к нам с добром, а кто и со злом. Так ты держись к ним поближе, слушай, о чем промеж собой толкуют, а после мне донесешь. Уразумел?

– Не прогневайся, господине, а только в соглядатаи я не гожусь, – заливаясь краской, пробормотал Митя.

– Будешь делать, что велю! – рыкнул наместник. – А станешь хвостом крутить, сгною в застенке!

Выбежав из Детинца и торопливо шагая по Ильиной улице, взволнованный Митя не сразу услышал знакомый голос:

– Эй, Малой! Своих не угадываешь? Аль загордился?

Обернулся, чувствуя, как запылали уши. И точно! На другой стороне улицы, сложив руки на высокой груди, призывно улыбалась ему молодая вдова Умила.

Прошлым летом муж Умилы пал в Коростынской битве. Митя хорошо помнил бравого купца, торговавшего зерном с Низовой Русью. Жену он привез из Твери, прельстившись ее красотой. Оставшись вдовой, Умила чувствовала себя чужой в Новгороде и часто пересылалась письмами с родителями. Сама она в отличие от большинства новгородок ни писать, ни читать не умела, поэтому наняла Митю сочинять письма и заодно обучать ее грамоте. Вдова оказалась на диво способной ученицей, и вскоре уже сама читала по складам.

И вот однажды, выцарапывая костяным писалом на бересте поклоны многочисленным родственникам Умилы, Митя вдруг почувствовал у своей щеки ее горячее дыхание. Что было дальше, он не помнил, а когда вынырнул из розового тумана, услышал насмешливый голос:

– Эх ты, кутенок, небось до меня и бабу-то голую не видал? Да и я хороша! Связалась с желторотым! Срам-то какой! А все нужда телесная! Муженек мой покойный, царствие небесное, бывало, до трех раз за ночь будил, вот и приохотил к сладкому греху. А теперь одна ноченьки коротаю. Да разве только я? Сколь вдов без мужей кулюкают, сколь девок без женихов осталось! Эх, война проклятая!

– Ну, все, прощевай, любовничек, – со вздохом закончила вдова. – Мне по хозяйству надо обряжаться. И больше сюда ни ногой!

Но миновала седмица-другая, и Умила стала снова зазывать к себе Митю, умело разжигая бабьей опытностью его юную рьяность.

…Вот и сейчас, вальяжно раскинувшись на перине, вдова лениво пощипывала горячей рукой пушок на животе у Мити. От этих небрежных прикосновений Митю окатывало жаром, и, вострепетав, снова оживала присмиревшая было плоть…