Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

Тут он отчаянно зевнул, прерывая мысль, протер глаза и, поднимаясь с кресла, заметил с досадой: «А ведь как чудесно дремалось, как дремалось».

Плохо попадая ногами в тапки и беззвучно ругаясь, Магистратус прошаркал к открытому окну, наткнулся на бьющее в глаза солнце, чертыхнулся, приставил руку к глазам козырьком, и постарался хоть что-нибудь увидеть, но не увидел. Слепящий зной размазал предметы до неузнаваемости, а врожденная близорукость хамски ему помогла. Магистратус плюнул в окно и тут же его и закрыл.

Из глубины кабинета послышался шорох, а затем и смешок. Бальк, сердито сопя, повернулся, и направил свои стопы туда, туда, где громадный письменный стол, заваленный бумагами, отсвечивал тускло и сально, коптило трехсвечие в захватанном канделябре, скрипело гусиное перо, шуршала исписанная бумага, и снова перо…

Магистратус оперся рукою о стол и сказал только: – «Лютер!», – и ничего более, но молодой человек, склоненный над работой, тут же отложил написанное, перо вытер, и поднялся из-за стола навстречу Бальку.

«– Милый племянник, – задушевно начал Магистратус, – уж я не знаю, не знаю, из каких тайных источников сведения твои, – Бальк обескуражено развел руками, но подумал и вернул одну из них, чтобы соорудить перед носом Лютера шутливо-грозящий палец, – Ведь все сведения твои точны, более чем!» Магистратус даже причмокнул от удовольствия, – «Ибо ты словно Всевидец всего происходящего в Кведлине!»

«Дядя! – взмолился Лютер, – а не проще ли было спросить, по кому сегодня звонил колокол, чем городить чепуху словесную!»

Дядя Питер онемел от обиды, голову повесил, повздыхал и, подняв на племянника почти всепрощающий взгляд, необычайно ласково попросил: «-Ну же, Лютер! Ну, не томи!»

«– Так сейчас гонец будет! – с ошеломляющей черствостью отозвался Лютер, – Сейчас, сию минуту, все и узнаем!»

«– Жестокосердный!» – вскричал Магистратус, – «Издеваешься над единственно-родным, горячо любящим, боготворящим тебя, усыпающим путь твой розами небесными!»…

«– Дядя, стой! – устало махнул рукой племянник, – Хватит словоблудия! Высокопарных фраз! Нимбов над головой! Все это мне претит! Претит!»

Лютер замер, словно прислушиваясь к себе и, вдруг, голосом, полным тоски и отчаяния, объявил: «Я ромашки люблю!»

И уронил лицо в ладони.

«– Имя! – зашептал в самое ухо «бездушный» дядя, – «Имя! Имя! Имя!»

Лютер поднял голову, – «Имя?! Вот далось тебе Имя!»

С плохо скрываемым раздражением, племянник повернулся к столу, взял регистрационную книгу похорон, которую заполнял несколько минут назад, и прочел написанное вслух.

«– Ох! – грузно опускаясь на стул, пролепетал Магистратус, – «Гедерик! Гедерик! А ведь он, дай бог памяти, помоложе меня будет! Да, да, да! Ай-яй-яй! Как же так? Как же так! Ох-хо-хо!»

«– Пить надо меньше! – нравоучительно заметил Лютер и, подышав на печать, прихлопнул ею фамилию покойного барона, как муху…

…………………………………………………………………………………………..

Если бы жаркое полуденное солнце могло бы изумляться, то оно, вероятнее всего, и изумилось бы, взирая с небес на своего земного двойника, летящего сейчас, сию минуту, на оседланной лошади через главную площадь города к зданию Магистратуры!

«– А вот и гонец! – вскричал Лютер, кидаясь к окну и распахивая его настежь, – Дядя! Ты не поверишь! Это ведь…»

«– Альберт! – вставил наугад Магистратус… и не угадал.

«– Не угадал! – подтвердил Лютер и, бросив на колени дядюшке шапочку с накидкой, крикнул: -«Это Зигфрид! Зигфрид!» И в тот же миг вылетел вон из комнаты.

«– Вот беда! – обреченно зашептал вслед Магистратус, – Ведь я совершенно не помню, кто такой – Зигфрид?! Беря во внимание то, что мой дорогой Эрвин никогда бы не прислал в Магистратуру прислугу, как он сказал однажды: „Только близкие! И только друзья!“ Значит ли это, что Зигфрид родственник, или друг? Да, или нет?!»

Бальк обреченно повесил голову и, застегивая накидку, делался все более и более мрачен. Опозориться перед Эрвином для Балька было крайне нежелательно. В последние месяцы память подводила его с завидным постоянством, и он все чаще и чаще попадал впросак…

«– Господи! Боже милосердный!» – застонал Магистратус, поднимая к потолку молящие глаза. И тут рука его дрогнула,… и пуговица не застегнулась,… Лицо Магистратуса просветлело необычайно.

«– Вспомнил! – вскричал дядя Питер, приплясывая от возбуждения на месте, – Мальчики! Наши мальчики вернулись! Ах, я старый осел!» – и, размахивая шапочкой, поспешил вслед за Лютером.

…………………………………………………………………………………………..

Зигфрид был печален.

«– Ехали домой, – шептал он с горечью Лютеру, – мечтали, как отпразднуем свое возвращение: лучшую молодежь Кведлина соберем, – пир устроим!»

«– Да, – соглашался Лютер, – ведь двенадцать лет – срок немалый!»

«– И надо же тому случиться, – продолжал Зигфрид, страдальчески морщась, – Гедерик возьми, да и умри в прошлую ночь…, прямо фатум какой-то!»

Но тут позади хлопнула дверь и сам Отец города спустился со ступеней на Землю…

Зигфрид сделал шаг навстречу и Бальку поклонился.

«– Господин, Магистратус, – молвил он торжественно и печально, – по случаю внезапной кончины своего младшего брата, барона Гедерика фон Хепберна, барон Эрвин фон Хепберн, покорнейше просят Вас с племянником прибыть сегодня к шести часам вечера на поминальный ужин в родовой замок Хепбернов.»

И, держа свиток в вытянутой руке, Зигфрид необычайно низко склонил перед Бальком курчавую голову.

Магистратус расчувствовался, – и поцеловал золотое темечко…

…………………………………………………………………………………………

…А в замке, между тем, подготовка к похоронам вступала в завершающую стадию. Тишина стояла необычайная, – мистическая тишина. Молчали лошади в конюшне, куры в курятнике… Прислуга, – и та, переговаривалась шепотом…

Дверь в кабинет Эрвина была распахнута. Люди входили на цыпочках, – Эрвин поднимал голову от бумаг: давал указания. Приходили с предложениями, – Эрвин выслушивал, с минуту раздумывал, покусывая кончик пера, говорил: «Да, это разумно!» или: «Нет, не стоит!» – и опять возвращался к работе…

Написанное скрепил гербовой печатью и отложил до прихода Магистратуса…

Звонкая дробь лошадиных копыт всколыхнула устоявшуюся тишину.

Зигфрид резко осадил коня у парадного и оглянулся, и почти в ту же секунду в ворота замка влетел взмыленный вороной Альберта. Эрвин тревожно выглянул во двор. Альберт извлек из-за пазухи цинковую табличку с выбитыми на ней двумя строчками дат, и помахал ею. Эрвин кивнул, вернулся к столу, и на одиноко белевшем листке бумаги, среди прочих слов, слово «гравер», – вычеркнул.