Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Ежели мальчик народится… – вздохнула боярыня, – Матвей еще испужается, что отец его обделит ради второго наследника, упаси Господи.

К приезду мужа Феодосия всегда переменяла одежду. Если ужинали они вдвоем, боярыня снимала кику, надевая расшитый серебром лазоревый опашень. Она закручивала светлые косы тяжелым узлом на затылке. На шее переливалось мужнино подаренье, драгоценное ожерелье из алмазов и индийских яхонтов.

Каждый раз, ловя взгляд мужа, она смущалась. Покойный Василий смотрел на жену светло и ласково, но никогда ее кровь не бурлила, как под жаркими глазами Федора. После восьми лет супружества думала Федосья, что знает все о случающемся между мужчиной и женщиной на брачном ложе, но на поверку оказалось, что это далеко не так. Каждый раз она с радостью покорялась мужниной воле, позволяя уводить себя дальше, по дорогам, ей ранее неведомым.

Федор Вельяминов подхлестывал коня. За три месяца он вспомнил давно позабытое тепло домашнего очага, красивую жену, каждый раз встречавшую его улыбкой. Федосья смотрела на него так, что сразу хотелось отнести ее на ложе и остаться там с ней навсегда.

С покойницей Аграфеной было иначе. В последние годы Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене жалость, а не желание. Даже соединявшее мужчину и женщину в супружестве, превратилось для него в источник тревоги, а не наслаждения. Зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз боялся, что обрекает жену на горе и невзгоды.

После ужина он пересел в большое кресло. Феодосия, как было у них заведено, принеся из своих горниц книгу, ловко устроилась у него на коленях. Она читала фабулы Эзопа. Федор упивался ее голосом, бойко выводящим греческие слова.

Закончив басню про льва и лису, жена смешливо взглянула на него:

– Так и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале, не смея заговорить.

– Однако ж привыкла? – взявшись за ее косы, он распускал льняные пряди.

– Привыкла-то привыкла, – рассмеялась Феодосия, – а все одно, остерегаюсь, ино кто я перед львом?

– Львица, – пробормотал Федор, целуя ее в шею, расстегивая опашень. Федосья прильнула губами к его уху: «Разве ж стала бы я львицей, ежели не лев, что рядом со мной?»

Каждый вечер Федор хотел сломать лестницу, что вела в опочивальню, такой долгой казалась ему дорога наверх.

Обнаженное тело жены напоминало Федору изваяния языческих богинь, виденные им на рисунках в рукописях, по которым учился боярин. Он поцеловал сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.

Феодосия истомлено пробормотала: «И кто из нас более молод? Каждый раз думаю, что ты, а не я».

Он провел пальцами по нежной щеке.

– Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое пьянит надолго.

– Выбрала я напиток по душе и не изменю ему до конца дней своих… – Феодосия закинула руки ему на шею.

Целуя ее полуоткрытые губы, Федор не сразу разобрал, что пробормотала жена, уткнув лицо ему в плечо.

– Что? – вскинулся он… – что ты сказала?

– Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как понесла я… – Феодосия села, обхватив колени руками.

Он испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены, подумав о ее боли, о муках, о крови умиравших в ее чреве младенцев.

– Потому и не говорила тебе, что хотела наверняка знать.

– Иди ко мне… – попросил Федор. Жена скользнула в его объятия, он зарылся лицом в душистые волосы.

– Не бойся… – Феодосия ощутила телом и душой и страх его, и надежду: «Не бойся, милый. Доношу я нам здоровое дитя до срока».

Федор бережно провел рукой по ее груди, по еще плоскому животу.

– Господь да благословит дитя наше, ибо зачато оно в любви и в ней рождено будет.

Феодосия прильнула к нему:

– Иди ко мне, милый, ибо нет мне иного счастья, кроме как когда ты желаешь меня.

Она задремала. Федор почти всю долгую осеннюю ночь провел без сна, сомкнув руки там, где таилось его, еще не рожденное, дитя.

Святки Вельяминовы провели в московской усадьбе. Феодосия носила легко, но Федор не захотел ехать в подмосковную на праздники:

– Береженого Бог бережет. Не потому я против, что не хочу, чтоб ты радовалась. Но сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед… – он осекся. Совсем некстати было упоминать о гибели ее первого мужа: «Дорога туда длинная, а ну как что случится, – вздохнул Федор, – успеется еще, погоди немного».

Феодосия не стала спорить. О прогулках верхом или катании на санях с горки ей тоже можно было забыть.

Федор каждый вечер приезжал домой пораньше. Негоже было боярыне в тягости разгуливать одной. Кучер, по приказанию Федора, пускал коней шагом. Опосля короткой езды, они с Федосьей возвращались в усадьбу.

Как-то за воскресным обедом Феодосия не выдержала:

– Нешто я, Федор, сахарная и растаю, или из глины и могу ненароком разбиться? Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему положено. Что ты меня в четырех стенах запер? Даже к сестре своей Прасковье не отпускаешь.

Федор ни слова не сказал, лишь желваки заходили на скулах. Отодвинув блюдо, муж вышел прочь из горницы, хлопнув дверью так, что задрожали косяки.

Феодосия подперла рукой щеку:

– Ровно бешеный. Как сказала я, что понесла, так его словно подменили. Носится со мной, будто я сосуд драгоценный, разве только на полку не ставит.

За спиной раздались шаги.

– Прости, милая моя… – сев рядом, Федор привлек ее к себе:

– Прости, что обидел тебя, не повторится более такое. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется. Ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, но для тебя оно первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как, словечка сказать не может… – голос мужа прервался. Феодосия не смела поднять на него глаза.

– Берешь его, крошечного, беспомощного на руки, слышишь, как вздыхает он в последний раз, а сердечко бьется все реже. Видишь его слезки и просишь, Господи, меня лучше возьми! Какой родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит? Зачем Ты, Господи, младенца невинного мучаешь? Потом гробик делают крохотный, будто кукла в нем лежит, курят ладаном, поют, а ты стоишь и, стыдно сказать, проклинаешь Бога, а потом все заново… – он отвернул голову: «И так восемь раз, восемь раз провожал я гробы детей своих».

Глаза его будто остекленели, но ни единой слезы не пролилось из них. Федор только скрежетнул зубами, да сжал кулаки так, что побелели костяшки.

– Федя, родной, прости меня… – Федосья гладила его по плечу.

– Потому и берегу я тебя сейчас, Федосеюшка… – он поцеловал теплую ладонь жены, – кроме тебя и дитяти нашего нет у меня никого. Старшие сыны, отрезанный ломоть, а вы со мной до конца дней будете. Немного тех дней осталось… – Федор мягко приложил палец к ее губам, не давая ей себя перебить, – и хочу я, чтобы провела ты их в радости, прославляя Всевышнего, а не проклиная Его.