Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

Стянув с Феодосии жесткую шуршащую парчу, Федор оставил ее в одном шелковом летнике. Она торопливо сдернула кольца, вынула серьги, самоцветы градом застучали по доскам пола. Бабья кика тоже полетела прочь, Феодосия замотала косы платком.

Они вышли, таясь, по крутой боковой лестнице. Неприметный возок ждал во дворе. Сев на козлы, Федор помчал по узким улицам к перевозу на Москве-реке.

Тишина стояла в слободе, только изредка взлаивали собаки да скрипели уключины весел. Ниже по течению, над заливными лугами вздымались купола Новодевичьего монастыря. У крутого берега на темной воде покачивалась лодка. Ловко перебравшись на скамью, Феодосия опустила пальцы в теплую волну.

– Господи Иисусе всемогущий и всемилостивый… – работая веслами, Федор, с радостью понимал, что тело его все еще сильно, – убереги жену мою от всякого зла и напасти, сохрани ее в мире и спокойствии, ибо Ты знаешь, жизнь свою я за нее отдам, каплю за каплей.

Феодосия смотрела на мужа, как в тот майский вечер у Воронцовых, когда стало ясно ей, что пойдет она за ним в счастье и печали, в горе и радости, до края земли и неба. Его волосы трепал речной ветер, губы незаметно шевелились.

Лодка уткнулась в песчаный берег. Подав жене руку, Федор замер. Помстилась она ему русалкой, наядой, о коих он читал в старинных книгах.

Над ними высился дремучий бор. У дороги, ведущей вверх от переправы, у коновязи негромко заржали кони. Почуяв человека, лошади вскинули головы. Белый иноходец под женским седлом, тайно купленный Федором в Литве и доставленный в Москву за три дня до свадьбы, потянулся мягкими губами к Феодосии. Протянув узкую ладонь, она погладила коня по холке.

– Твой, – Федор приблизил губы к ее уху: «Садись».

Феодосия птицей взлетела в седло. В юности она скакала с отцом по северным равнинам, под низким небом, ощущая на лице дыхание ветра с Варяжского моря. Здесь было все иным. Над крутым откосом реки простиралось усыпанное звездами полночное небо, со скошенных лугов веяло сладким запахом уходящего лета.

Федор осадил своего жеребца. Наклонившись к Феодосии, боярин коснулся губами ее волос. Взявшись за руки, они пустили коней шагом. Потом лошади пошли быстрой рысью, через поля на юг. Спешились на маленькой поляне, где среди камней журчал ручей. Почувствовав рядом дыхание мужа, привстав на цыпочки, Феодосия обвила его руками. Не разнимая объятий, они опустились на хранящую дневное тепло траву. Белый иноходец тихонько заржал, словно затосковав по оставшейся в родных краях подруге.

Феодосия не знала более, где верх, где низ, где твердь земная, и где пространство небес. Казалось, еще миг, и рухнет она в небытие, откуда нет возврата, где осталась темная кровь, стучащая в висках. Все, что наполняло ее жизнь, развеялось в ночном воздухе, где остались только они вдвоем. Словно только что и только для них Всевышний сотворил лес и реку, устлал землю цветами, зажег звезды в глубине небес.

– Всякое дыхание да славит Господа… – успела подумать Феодосия. Потом она забыла и слова, и языки и самое себя, слившись с мужем, чтобы стать единым целым и не расставаться более никогда.

Феодосия Вельяминова обустроила свои горницы в московской усадьбе зело причудливо. В сундуках лежали книги, на стене висели диковинные часы с боем немецкой работы, в особых ларцах вдоль стены хранились сушеные травы и готовые лекарские снадобья.

За высокой конторкой она растирала травы, а иной раз составляла рецепты, покусывая в задумчивости гусиное перо. В травнике, саморучно ею переплетенном, бисерным почерком она записывала лечебные сборы от лихоманки, от почечуя, от грудницы.

Здесь же стояла подаренная Федором шахматная доска с фигурами из рыбьего зуба и янтаря. Оба супруга разумели в мудреной игре.

Пахло в горнице приятно, то ли лесом, то ли солнечным лугом.

– Хорошо у тебя, матушка, – Прасковья Воронцова опустилась в бархатное кресло, – и тепло как, словно в раю. Книг сколько, будто в либерее у государя Ивана Васильевича!

Побывать в либерее, знаменитой царской библиотеке, начало которой положила еще Софья Палеолог, было давней мечтой Феодосии. В палатах царя якобы хранились рукописи из разрушенной Александрийской библиотеки и старинные карты времен Чингисхана.

– Скажешь тоже, – хозяйка расставляла на столе взвары и заедки, пряники, огурцы и тыквы, вареные в меду, дорогую диковину, колотый сахар: «У государя от книг, говорят, сундуки ломятся, а у меня хорошо, если наберется десятка три».

Украдкой приглядываясь к Феодосии, Прасковья отмечала в ней перемены. У боярыни впали щеки, под ясными серыми глазами, залегли тени. Иной раз Феодосия замирала на миг, словно прислушиваясь к себе. Сладкого она не ела, велев подать себе ржаного хлеба с солью.

– Зубы ноют, а от сластей еще больше, – беспечно отмахнулась она от расспросов

– Понесла, должно… – догадалась Прасковья. Боярыня украдкой осенила Федосью крестным знамением:

– Господи, оборони от беды, первого ребеночка в такие года рожать. Петя у меня третий был… – подумала Прасковья, – и то мы оба чуть не померли… – она поежилась, вспомнив страшные два дня. Младенец был крупный, шел спинкой. Как ни старалась повитуха, а ручку дитяти она сломала. Сама Прасковья после родов месяц не вставала.

Садясь в возок, Прасковья быстро притянула к себе Вельяминову: «Матушке-заступнице, пресвятой Богородице молись, Федосеюшка…». Подруга коснулась прохладными губами щеки Прасковьи.

– Зубы, как же, – Воронцова откинулась на подушки, – ни у кого на Москве таких жемчужных зубов нет, чему там болеть-то! Хороша Федосья, хоть и ученая, а в дому ловкая и травница справная!

Перебирая атласные мешочки со снадобьями, что дала ей Феодосия, – Пете от кашля, мужу Михаилу от болей в давно раненой ноге, Маше, что недавно заневестилась, по женской части, – Прасковья незаметно задремала под ровный ход возка.

Феодосия постояла во дворе усадьбы, кутаясь в соболью шубку, дрожа под ноябрьским, пронзительным ветерком. Боярыня взглянула в сумрачное небо:

– Прасковью не обманешь. Она троих родила, глаз у нее наметанный.

По расчетам выходило, что пошел третий месяц, как Федосья понесла. Побаливала слегка набухшая грудь, по утрам ее мутило, особенно когда из поварни доносился съестной дух.

Федор пока ничего не приметил. Феодосия так же скакала на белом иноходце, когда выбирались они одни на прогулку в подмосковной, бедра ее оставались узкими, а походка легкой.

– Сказать бы надо, – Феодосия взбежала по лестнице в горницы, – Матвея сегодня не ждем, у царя он, вот и скажу.

За три месяца замужней жизни она виделась с пасынком едва несколько раз. Матвею отвели отдельные горницы со своим входом. Юношей он рос приветливым, но иногда взгляд его казался совсем не отроческим. Холодно смотрел Матвей, словно размышляя, что за человек перед ним и чем он может быть полезен