Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Часть первая. Том первый

– Божией милостью… – Федор поймал себя на улыбке.

– Кроме Господа всемогущего, думаю, там кто-то еще постарался, а, Федор Васильевич… – государь весело подмигнул Вельяминову: «Когда срок-то ей?»

– Вскорости ожидаем, через недели две али три… – Федор передал сокола ближнему ловчему.

– Как опростается Федосья, зови на крестины. Крестным у тебя буду… – пообещал царь.

Вельяминов опустился на колени. Честь великая для боярина, всем завидная, коли сам государь в крестные отцы к нему идет.

На ужине, когда стольники внесли блюда с жареными цаплями, Матвей Вельяминов придвинулся ближе к Степану Воронцову.

– Как царь почивать уйдет, скачи в рощу, Степа, разговор у меня до тебя есть.

– Дак здесь бы и поговорили, – недоуменно сказал Степан, – чего ради коням копыта бить?

– В тайности разговор-то, а вокруг ушей чужих много. Тихо, царь на нас смотрит… – оба отрока принялись за еду.

В полночь, забрав у коновязи своего гнедого, Матвей пустил коня рысью в рощу. Под обрывом серебрилась река, ухал филин, легкие облака набегали на полную луну. Пахло росой и цветущей степью. С юга, где лежало Дикое Поле, тянуло теплым ветерком.

Жеребец Матвея едва слышно заржал, почуяв другую лошадь.

– Что у тебя? – перегнулся в седле Степа Воронцов.

– Погоди, спешимся, – Матвей легко соскочил на землю.

Были они ровесники, но Степан рядом с невысоким Матвеем казался взрослым мужиком.

– Грамотцу Марье передашь? – Матвей взглянул в лазоревые глаза Степана, в лунном свете отливавшие серебром.

– Ты никак разума лишился… – в сердцах отозвался Воронцов, – неужто за таким ты меня потащил ночью за три версты?

– Рассуди сам, куда про грамотцы говорить, когда отцы наши напротив сидят… – вздохнул Матвей, – ино услышат они, дак с меня три шкуры спустят! Не дай Бог еще прознают что! Тогда Марью быстро взамуж спихнут в Пустозерск какой-нибудь, али куколем голову покроют! Ты этого для сестры единственной хочешь?

– Хоть бы и десять шкур, мне что за печаль… – Степан нахмурился: «Смотри, Матвей, ежели ты Марье обиду какую причинишь, не жить тебе. Не посмотрю я, что царь тебя привечает».

– Если б дело за мной было, я бы хоть сейчас сватов заслал… – Матвей приложил руку к сердцу: «Но куда мне, еще шестнадцати не исполнилось. Ты тоже из родительских рук смотришь, не будь так крутенек, Степан Михайлович».

– Дак мне и сватов засылать не к кому… – Степан пожал могучими плечами.

– Нашел чем похваляться, – хмыкнул Матвей: «Тоже мне схимник выискался. Не пришлась тебе девка по сердцу, дак то дело твое. Мне, Степан, без Марьи не жить, но годов нам мало, и при царе я еще побыть должен. Так я б хоша завтра под венец ее повел».

– Что в грамотце-то? – угрюмо спросил Степан: «Смотри, ежели ты сестру мою на что срамное подбиваешь, тебе не только с твоим, но и с моим отцом иметь дело придется».

– Ты меня не пужай… – отмахнулся Матвей: «Марью на дурное мне склонять не к чему. Для сего веселые девки есть на Москве».

Степан, покраснев, отвел глаза.

– Ты не скоромился еще? – хохотнул Матвей: «Айда с нами, как в Москву вернемся. Или ты решил девство до брачных венцов хранить?»

– Кончай языком попусту трепать, – огрызнулся Воронцов: «Чем только ты нашей Марье приглянулся, в толк не возьму».

– Тем и приглянулся, что язык у меня хорошо подвешен, – рассмеялся Матвей: «Девки это, Степа, ох как любят. Ну что, передашь, грамотцу-то?»

– Давай.

Засунув грамоту в переметную суму, Степан поскакал обратно к шатрам. Матвей долго смотрел ему вослед.

Прасковья Воронцова сидела в крестовой горнице с дочерью. Степан второй день был в отлучке с отцом. После охоты, едва побыв дома, они уехали в подмосковные вотчины. Уложив Петю, боярыня решила, что хорошо бы поговорить с Марьюшкой:

– Прошлым Покровом девка заневестилась… – Прасковья разбирала одежки младшего сына, – свахи на двор зачастили, а она и слушать ничего не хочет. Не пошла бы дурная слава по Москве… – женщина откашлялась:

– Боярыня Голицына приезжала… – Прасковья искоса взглянула на дочь, склонившуюся над вышиванием: «Сватается к тебе наместник смоленский, боярин Иван Андреевич Куракин. Семья богатая, царь их привечает».

– Не гонюсь я за златом, – отозвалась девушка.

Присев на лавку, Прасковья, было, обняла дочь. Недовольно дернув плечом, Марья отодвинулась. Воронцова вздохнула:

– Сватались к тебе и молодые, и постарше, и побогаче, и победней, всем был отказ, ровно длинный шест. Смотри, дочка, такой переборчивой быть не гоже. Пробросаешься женихами, и никто боле не возьмет. Кому жена нравная нужна?

– Не сыщется по душе, дак иночество приму, – буркнула девушка.

– Смотри, какая инокиня выискалась… – ехидно ответила ей мать: «Как что не по ней, сразу ангельским чином грозится. Думаешь, в монастырь только за глаза твои красивые, лазоревые возьмут? Матушки сначала смотрят, побрякивает у послушницы в ларце-то, али нет».

– Батюшка не обделит, – с вызовом сказала Марья.

– Ты к батюшке в кису-то не заглядывай, захочет, дак уделит тебе что, не захочет, в одной рубашке в монастырь пойдешь. Ты белоручка, Марья, боярская дочь. Не для черной работы тебя растили, не для горшков и ухватов.

– Ты меня не пужай, – отложив пяльцы, Марья дерзко посмотрела на мать, – надо будет, и за ухват возьмусь.

– Дура ты, и дурь эту выбить некому, – в сердцах отозвалась Прасковья:

– Чего ты нос-то воротишь? Не кривые, не косые, не убогие какие сватаются. Смотри, досидишься в девках, дак за вдовца старика только и возьмут, задницы его чадам подтирать.

– Федосья Никитична вышла за вдовца в летах, однако вижу я, что с Федор Василичем лучше ей живется, чем с молодым.

– Молоко у тебя на губах не обсохло о таком судить… – пробормотала Прасковья: «Видит она. Ох и глаз у девки, ничего не скроется!».

– Дак оно понятно, маменька. Федосья Никитична непраздна сейчас. Ежели посчитать, дак получается, как они повенчались, так она и понесла, – без тени смущения возразила Марья.

– Она еще и считает, бесстыдница, – задохнулась Прасковья: «Ты Федосью Никитичну с собой не ровняй, вдова она была, не девка».

– Может, мне и повенчаться с кем, подождать, когда он преставится, да и выйти замуж за нареченного своего? – хмыкнула Марья.

– Чушь городишь, – Прасковья сердито прижала кончики пальцев к вискам, – ино голова разболелась с тобой говорить. И что это за нареченный у тебя возьмется? С неба он свалится, али королевич заморский на Рождественку на белом коне пожалует?

– Не с неба, и не на белом, а на гнедом и с Воздвиженки, – спокойно ответила дочь.

– Совсем сдурела? – Прасковья осела на лавку: «Сколько раз говорено было, не для тебя Матвей Вельяминов!»