Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая

– Пусть едет… – Меир следил за его крепкой, немного сгорбленной спиной. Монах шел через двор барака, останавливаясь, перешучиваясь с детьми, здороваясь с развешивающими белье женщинами:

– Пусть едет, в больнице он себе замену найдет. Он Давида не пожалеет, у него рука не дрогнет. Только пусть сначала под хупу пойдет. Если понадобится, я его сам туда отведу… – Меир даже усмехнулся. Он не стал говорить Гольдбергу о других новостях. Русские, заняв Краков, начали аресты гражданских лиц и бывших партизан, подозреваемых в связях с Армией Крайовой. Меир очень надеялся, что и сестра, и зять, и Циона не станут спускаться с гор:

– Но куда им деться? – полковник курил, рассматривая карту:

– Везде русские, и в Польше, и в Словакии, и в Венгрии. Будапешт, наконец-то, взяли. И в Чехию русские зайдут, рано или поздно… – партизанский отряд сестры попал в окружение Красной Армии:

– Эстер не покинет Польшу, пока не найдет мальчиков. Хоть бы они рацию достали, связались с Лондоном. Мы бы, по крайней мере, знали, где она. Но Монах ее найдет, обязательно… – Меир понимал, что его в Польшу никто не отпустит:

– И уволиться из армии мне никто не разрешит. Монах гражданский человек, с него, как говорит Теодор, взятки гладки… – запястье Гольдберга пришло в порядок. Монах, довольно неожиданно покраснел, когда услышал еще об одной русской пословице.

– Как у нас выражаются, – весело сказал Теодор, сидя в кабачке, – до свадьбы заживет, месье Эмиль… – Монах только что-то пробурчал, занявшись жесткой, старой курицей.

Покрутившись по комнате, Гамен улегся в углу, рядом с печкой:

– Здесь он будет спать, – деловито сказала Маргарита, – то есть он всегда ко мне приходит, но днем это будет его место. Я корзинку сплету, тетя Роза. Месье Верне меня и братьев учил, до войны. И подушку сошью, для Гамена… – девочка кивнула на дверь:

– А вы рядом будете… – Роза стояла у окна. Во дворе аккуратно сложили доски, у курятника копошились женщины:

– Кур нам принесут, – вспомнила она, – Меир обещал сирот на армейской кухне кормить. Доживем до весны, а потом в Израиль подадимся… – школа открывалась на следующей неделе, сирот завтра привозил армейский грузовик.

Роза скрыла вздох:

– Конечно, буду рядом, милая. И потом приеду из Израиля, навещу тебя… – она чуть не сказала: «Его».

– Его, – мрачно подумала Роза, – с женой и детьми. Оставь, оставь… – в комнате было еще зябко, Маргарита носила свое старое пальтишко:

– Надо в Льеж съездить, – решила Роза, – попросить у Меира виллис. Куплю тканей, машинка швейная у меня есть, то есть передатчик… – она усмехнулась:

– Маргарите одежда нужна, сиротам тоже, да и всему остальному поселку… – девочка ахнула:

– Тетя Роза, смотрите! Дядя Эмиль идет, с розами… – Гольдберг, в неизменной, обрезанной немецкой шинели, остановился у входа во двор:

– У него волосы отрастать начали… – поняла Роза, – они у него вьются. Седина, конечно, видна, но у кого сейчас седины нет. Хотя у меня нет… – Маргарита, восторженно, сказала:

– Дядя Эмиль вам розы принес, тетя Роза, а ведь сейчас зима… – Монах хромал к бараку. Полуденное солнце играло в стеклышках пенсне, на темно-красных, пышных лепестках букета.

– Это на новоселье, милая… – у Розы задрожали пальцы, она побледнела, – на новоселье… – Гамен залаял, дверь хлопнула. До нее донесся голос девочки:

– Мы погуляем, тетя Роза. Надо пользоваться каникулами, скоро школа начнется… – Маргарита хихикнула, по коридору простучали ее ботинки.

– На новоселье, – Роза вцепилась в обструганный подоконник, пытаясь удержаться на ногах, – просто на новоселье… – услышав стук, она едва смогла отозваться: «Открыто!».

Монах так привык видеть Портниху в трофейных, теплых немецких штанах и солдатской куртке вермахта, что сначала даже не понял, что надето на девушке. Эмиль, зачем-то, схватился за косяк двери, удерживая одной рукой розы. От багрово-красных лепестков веяло свежестью и морозом. Хозяин цветочного магазина в Льеже, аккуратно запаковав букет, отказался брать деньги:

– Оставьте, – удивился старик, – что вы, месье Монах… – он рассмеялся:

– Не помните меня. Неудивительно, три года прошло… – Эмиль вспомнил. Обведя глазами полки с цветочными горшками, он откашлялся:

– Давно вы вернулись… – пожилой человек и его жена, евреи, сначала, с помощью партизан, скрывались на провинциальной ферме, а потом их переправили в один из монастырей. Пахло теплой землей, цветами, старик ловко завязал ленточку на пакете:

– На той неделе, месье Эмиль. И сразу с магазина замки снял. Немцы здесь все разорили, но мы заведение в порядок приведем. Скоро война закончится, люди вспомнят про цветы… – он передал Гольдбергу букет: «Товарищу, наверное, отнести хотите?».

– Товарищу… – Эмиль смотрел на безукоризненные ноги, в нейлоновых чулках, на короткую, едва по колено, твидовую юбку, цвета спелых ягод, на изящный жакет и блузку пурпурного шелка:

– Товарищу, по оружию. То есть ей, Розе… – темные, тяжелые волосы падали на стройные плечи. Она часто дышала, держась одной рукой за подоконник:

– Она этот костюм в Брюсселе носила, когда де Сели-Лоншан покойный над городом пролетел. Я тогда на нее накричал… – Гольдберг испугался:

– А если она на меня обиделась? Я часто ей выговоры делал, напоминал, что надо скромнее одеваться. Костюм она в чемодане возила, когда в подполье ушла. И сейчас надела, как будто меня ждала. Но зачем я ей… – Эмиль вдруг показался себе смешным:

– На четвертом десятке цветы принес. Как будто она раньше цветов не получала, от мужа, от поклонников. Кто я такой, простой врач… Она не останется в Мон-Сен-Мартене, в нашей глуши… – от нее пахло сладкими, терпкими пряностями. Нейлон блестел на тонких щиколотках, в туфлях пурпурной кожи, на пятисантиметровой шпильке:

– Она мне вровень… – рука Гольдберга, обычно спокойная и уверенная, задрожала, – у нее рост метр восемьдесят, а на каблуках она мне вровень. Какая она красивая… – пухлые губы, цвета спелых ягод, слегка приоткрылись. Эмиль понял, что воздух в комнате слегка потрескивает:

– Как будто при грозе. Кажется, сейчас ударит молния… – он вспомнил, как Роза, в Брюсселе, бегала на рынок, за его любимой печенкой:

– Я один раз сказал, что мне печенка нравится. Она запомнила, и всегда мне ее готовила. И крем-карамель делала, потому что мне он тоже нравится. Поднимала мне вилки, а я ей выговаривал. Кофе хотела варить, а я ей запрещал. Дурак, какой я был дурак. Дурак и есть, она сейчас скажет, чтобы я уходил… – Эмилю хотелось навсегда остаться в комнате:

– Нет, – поправил он себя, – навсегда остаться с ней. Варить ей кофе, и приносить в постель. Покупать цветы, и класть розу на поднос, каждое утро. Я никуда, никогда ее не отпущу. С Элизой покойной так было. Надо ей сказать, об Элизе, об Эстер. Хотя она догадалась об Элизе, наверное… – длинные пальцы хирурга внезапно, пронзительно заболели. Гольдберг едва ни выпустил букет. Эмиль вздрогнул. У нее была теплая, ласковая рука: