Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая

– Мы это используем, – сказал Эйтингон Серебрянскому, – для будущей работы в Палестине. Вообще давай готовить списки тех, с кем мы будем говорить, после войны. Если они выживут, конечно… – людей предполагалось отправлять в Палестину под видом бойцов еврейских партизанских отрядов. В стране они должны были внедриться в круги радикального подполья, борющегося с британцами. В Европе, после войны, должна была царить неразбериха. Никто бы не стал интересоваться документами, а вернее, их отсутствием, у людей, переживших заключение в гетто и лагерях:

– Легенды мы подготовим хорошие, – добавил Эйтингон, – никто не подкопается… – товарищ Яша предложил выбрать среди офицеров будущего куратора Саломеи. Наум Исаакович помотал головой:

– Нет. Она не станет прозябать в Израиле. У меня на Саломею другие планы… – он указал пальцем на потолок.

Героизм майора Шапиро не означал хорошей организации работы НКВД в освобожденном лагере. СМЕРШ появился в Аушвице только через двое суток после того, как отряд Шапиро занял территорию. За сорок восемь часов, как сочно заметил Наум Исаакович, из лагеря не ушли только те, кто вообще не мог ходить. Бывшие узники разбежались по округе, где их можно было искать бесконечно. Больных и умирающих оставили в лагере, впрочем, постоянно допрашивая. За остальными отправили военные патрули.

Наум Исаакович лично навестил бараки Аушвица, вглядываясь в истощенные лица. Профессора Кардозо он не нашел, а прямо спрашивать о судьбе ученого Эйтингон не хотел:

– Не стоит. Пусть все считают, что он погиб, что его немцы убили. Так удобнее… – Кардозо мог и уйти с немцами, при отступлении. По распоряжению Эйтингона, в лагерь для перемещенных лиц свозили всех арестованных в округе людей, с выколотыми на руке номерами:

– Потом разберемся, чьи они граждане, – заметил он Серебрянскому, – впрочем, они и соврут, недорого возьмут. Выдадут себя за евреев из Германии, или Франции. Достаточно просто знать язык. Навешают лапшу на уши дуболомам из СМЕРШа. Те по-русски с трудом разговаривают… – за последние два дня, на допросах, Эйтингон успел разоблачить троих граждан СССР, пытавшихся выдать себя за уроженцев запада. Пока о Кардозо никто не упоминал.

Наум Исаакович заставил себя не открывать потайной карман блокнота. В Москве он сам сделал копию снимка мадемуазель Левиной:

– Оставь, – говорил себе Эйтингон, – это бессмысленно. Не похищать же ее из Бельгии. Оставь, ты ее больше не увидишь. То есть ты и не видел, только на фото… – сердце, тоскливо, заныло. Дверь стукнула, он едва успел спрятать блокнот в карман твидового пиджака. Товарищ Яша, в штатском пальто, смахнул снег с неприметного, кроличьего треуха. Серебрянский широко улыбался: «Хорошие новости, Наум».

Заброшенный амбар стоял на опушке леса, где-то между Бельско и Освенцимом. К большой дороге вела едва видная в снегу тропинка. На туманном горизонте виднелись черепичные крыши деревни и шпиль очередного костела. Сквозь промерзлые доски мерцало угасающее пламя костерка. Внутри, в стылой, затхлой тьме пахло гнилыми овощами.

Оказавшись здесь, они внимательно обследовали все углы, но еды не нашли. Даже в ледяной корке, на земляном полу, не валялось ни одной картофелины или моркови. У них был с собой узелок с русской тушенкой и сухарями. Бойцы Красной Армии, после освобождения лагеря, устроили выдачу сухого пайка, ожидая, пока их повара разберутся с лагерной кухней. К солдатам стояли злые, длинные очереди. Бывшие узники, ругаясь на всех европейских языках, отпихивали друг друга локтями, стараясь пробраться вперед. Несколько раз люди дрались. Кто-то из поляков, присланных в Аушвиц после подавления восстания в столице, ткнул стоящего впереди него еврея заточкой в печень. Поляка русские скрутили, прибежал врач, в форме Красной Армии. Еврей хрипел, скорчившись на мерзлой земле, сквозь худые пальцы сочилась темная кровь. Очередь не двигалась, только переминаясь с ноги на ногу.

Русские отключили ток, с колючей проволоки, отделявший женские бараки от мужских. Вечером заключенные ринулись туда, с припрятанными сухарями и банками тушенки. Кое-какие солдаты русских тоже отправились к девушкам. Полек, из варшавских отрядов Армии Крайовой, привезли в Аушвиц осенью. Они не успели окончательно исхудать и истаскаться, как остальные женщины. Медицинский блок работал почти до самого отступления немцев. Всех, кто лежал в так называемом госпитале, отправили в печи, с документами из лагерных архивов. Оставались те, кого после экспериментов послали обратно в бараки, неизлечимые инвалиды. Многие женщины и дети едва могли стоять на ногах. Детский барак заключенные тоже навестили. В неразберихе, никто не стал обращать на такое внимания:

– Он не пошел… – длинные, тощие пальцы немного тряслись, – он говорил, что не любит детей. От них одна морока, как он выражался… – тушенка и сухари закончились вчера. Из лагеря, в первые два дня, выпускали всех, не спрашивая, куда направляются люди:

– Собирайся, – велели ему, – нечего здесь сидеть. Не сегодня-завтра появится НКВД… – в лагере было много русских заключенных, они пускали в ход свои словечки, – и тогда будет не сбежать… – поковыряв щепочкой в зубах, он повторил:

– Собирайся, Шмата… – так его назвали еще в зондеркоманде. Никто не знал его настоящего имени, никто не интересовался шрамами на его руках. Каждый, кто работал в помещении, рядом с газовыми камерами, загоняя туда толпы евреев, мог предъявить собственные шрамы. Русские надзиратели, выбирали себе женщин из очереди. Им тоже разрешали, раз в неделю, увести кого-нибудь в пустующую комнату с нарами. Над ним шутили:

– Шмата хочет доказать, что он мужчина. Только каждую ночь мы слышим обратное… – в зондеркоманде собрались уголовники, до войны, сидевшие в закрытых лечебницах для душевнобольных. Больше сюда, по собственной воле никто не шел:

– И я бы не пошел… – живот сводило резкой, голодной болью, – меня отправили, все было против моей воли. Мне не дали выбора, немцы меня заставили на них работать. И в Амстердаме, и потом… – он не беспокоился, что встретит знакомых. Старые обитатели детского барака, при медицинской части, давно сгорели в печах. Его бывшие коллеги по лагерному госпиталю были мертвы:

– Если они выжили, то тоже не хотят, чтобы их узнали… – он облизал пересохшие губы. В банке от тушенки, над костром, они кипятили воду, растапливая снег:

– Может быть, он не вернется… – промелькнуло в голове, – он сказал, что добудет еды, в деревне, и придет. Убьет кого-нибудь. Он хвалился, что убивал, до войны… – работники зондеркоманды жили в хороших условиях. Барак отапливали, у них даже был душ и выложенный кафелем туалет. Их кормили по норме русских надзирателей, но держали отдельно от остального лагеря. Все понимали, что стоит им ступить в обыкновенный барак, как через пять минут от них и следа не останется: