Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая

– Если бы заключенные поняли, кто мы такие, нас бы на куски разорвали, голыми руками… – он задрожал, – но нас никто не видел, никогда. То есть видели, но мертвые не говорят. Списки немцы уничтожили, сожгли… – капо в зондеркоманде сразу определил его на ближнюю к туалету койку. Уголовник, он разбирался в людях. Его назвали Шматой:

– Тряпка, на идиш, а поляки так проституток зовут… – его навещали почти каждую ночь. В бараке было несколько таких коек. Заключенные, за вечерней пайкой, громко обсуждали очередь, на услуги, как их называл капо:

– В карты на нас тоже играли… – чихнув, он вытер замерзший нос, – или просто за сахар и папиросы покупали… – в конце лета в зондеркоманде появился польский уголовник, сидевший до войны в закрытом доме для умалишенных. Он забрал Шмату себе, но иногда сдавал его в аренду, как весело говорил хозяин:

– Потом один из бараков восстание устроил. Немцы всех выживших расстреляли, поменяли состав команды… – ему очень хотелось есть, – а потом о нас просто забыли, с наступлением русских… – всю осень они раскапывали рвы, и жгли трупы, сброшенные туда, во времена, когда в лагере еще не стояли мощные крематории:

– Немцы жгли папки, сотни, тысячи… Гнали в рейх золото, со складов… – когда газовая камера заканчивала работу, члены зондеркоманды заходили туда, и выламывали клещами золотые зубы, у трупов.

Он оглянулся:

– Золото он унес. Если он не вернется, мне будет нечего есть. Но если вернется, он меня не отпустит… – поляк хотел податься на юг, в тепло:

– В Италию, например, – благодушно сказал он, лежа на нарах, еще в лагере, – мы с тобой в Италии не пропадем, Шмата. Я тебя при себе оставлю, я к тебе привык… – он мелко рассмеялся:

– Держись за меня… – в ловких пальцах блеснула заточка, – кому ты еще нужен, Шмата… – он побаивался поляка, любившего ножи и бритвенные лезвия, но больше ему опереться было не на кого:

– Я должен ее найти… – вдруг промелькнуло в голове, – она во всем виновата. Она меня лишила детей, она меня ненавидела, из-за нее все произошло. Я хороший отец, я спас мальчиков от смерти. Если бы ни я, они бы сгорели в крематории. Я хороший отец, а она плохая мать. Я должен ее отыскать, забрать у нее малышей. Детям надо расти с отцом. Мальчикам… – он забыл имена сыновей, – и девочке. Как ее звали, девочку? Не помню. Она была на меня похожа, а близнецы нет. Но все равно, они мои дети. Пусть отдаст мне их, волчица, пусть сдохнет… – он застучал зубами. Вода в банке закипела. На руках у него были грязные, с отрезанными пальцами, шерстяные перчатки. Он схватил банку, шипя, обжигаясь. Горячая жесть коснулась губ, вода, отдаленно, пахла мясом:

– Даже крыс вокруг нет, зима… – он пил кипяток, чувствуя, как исчезает боль в животе:

– Но все равно, мы со вчерашнего дня не ели. Он мне дал вылизать банку от тушенки, дал сухарей… – он шумно хлебал воду, и не услышал звука автомобильного мотора, на большой дороге.

Черная, низкая, закрытая машина остановилась на обочине. Товарищ Яша, с заднего сиденья, кивнул:

– Все правильно, Наум. Все, как поляк описал… – поляка пока отвели в наскоро оборудованные камеры, в подвале бывшей школы. В сером свете февральского полдня Эйтингон хорошо видел стены амбара. Кто-то разжег внутри костер:

– Если там действительно Кардозо… – он проверил пистолет, в кармане пальто, – то его, так сказать покровителя, мы расстреляем… – Эйтингон похвалил себя за то, что допрашивал уголовника один, без товарища Яши:

– Яше я доверяю, но мало ли что. Не стоит ему слышать, как польский сумасшедший бандит называет профессора Кардозо… – по описанию уголовника его приятель, Шмата, как раз и был Давидом Кардозо:

– И даже если это не так, от поляка мы все равно избавимся. Он не знает, с кем имеет дело, и не надо чтобы знал. Понятно, что у них за отношения, если можно так сказать… – Яша, было, подался вперед. Наум Исаакович покачал головой:

– Я сам. Он не опасен. Он истощен, может быть, болен… – уголовник, посмеиваясь, утверждал, что просто сидел в лагерном бараке, с такими же преступниками, как он сам. Эйтингон в правдивости рассказа сильно сомневался:

– Ладно, разберемся. Сначала надо Кардозо в Москву доставить… – он тихо пошел по тропинке. Приоткрытая дверь амбара моталась под ветром, он заметил над костром сгорбленную спину:

– Бедняга. Ничего, он оправится, мы его приведем в порядок… – человек, в засаленной, рваной куртке, с наголо бритой головой, склонился над огнем. Эйтингон коснулся его плеча. Он вскинулся, уронив банку на обледеневший пол, закрываясь руками:

– Не бейте… – всхлипнул он, на ломаном польском языке, – проше пана, не бейте… – Наум Исаакович, превозмогая брезгливость, отвел его руку. Он посмотрел в истощенное лицо, заросшее темной, с проседью, щетиной. Голубые глаза запали, взгляд Кардозо бегал из стороны в сторону.

– Не бойтесь, – ласково сказал Наум Исаакович, по-английски, – меня зовут мистер Нахум. Я пришел вам помочь.

Грязные, грубые крестьянские сапоги, прошагав по обледенелому полу, остановились у черного кострища. В амбаре было сумрачно, с улицы задувал резкий, холодный ветер. Пометавшись по углам, луч трофейного, немецкого фонарика остановился на металлическом блеске пустой консервной банки. Нажав кнопку, выключив свет, Блау повернулся к Аврааму:

– Русская тушенка. И здесь костер жгли… – доктор Судаков, в зимней, потрепанной рясе брата доминиканца, в подбитой мехом суконной куртке, хмыкнул:

– Русскую тушенку сейчас вся Польша ест, спасибо оккупантам… – Авраам Красную Армию иначе не называл, – а что костер жгли, то на дворе зима. Мы тоже разожжем, пан Копыто… – в заплечном мешке Блау лежал свежий хлеб, с кухни дома священника, в ближайшем селе. Их снабдили куском соленого сыра, и салом. На прощанье ксендз заметил:

– Вы осторожней. Под Бельско русские лагерь устроили, по всей округе их патрули рыщут. Монахов они пока не трогают… – Конрад тоже носил рясу. Авраам, хмуро, закончил: «Но это пока, святой отец». Под рясами они спрятали трофейные, немецкие пистолеты. Документы у них имелись надежные, с печатью архиепископа краковского, но рисковать, все равно, не стоило. Им оставалось миновать Бельско и подняться в горы, перейдя словацкую границу.

Когда наверх, как выражалась Эстер, пришли вести о взятии Кракова, Звезда собрала отряд. У них воевали поляки, евреи, и словаки, но Эстер сразу сказала:

– Те, кто хочет вернуться домой, пусть идет… – Авраам помнил горькое выражение, в голубых глазах жены, – у нас нет рации, но я больше, чем уверена, что лондонское правительство в изгнании отдаст приказ полякам прекратить сопротивление… – люди зашумели. Эстер подняла руку:

– Тише! Все мы… – она оглядела заснеженную, лесную поляну, – стоит нам попасться русским, закончим расстрелом… – все знали, о чем говорит командир. С осени прошлого года отряд не один раз участвовал в акциях против Красной Армии: