Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая

– Пей чай, он в родах помогает. Ешь кашу, и не хлюпай носом. Я покурю… – Эстер накинула крестьянский, подбитый мехом полушубок. В село она приходила в штатской одежде, как смешливо называла ее Эстер, но с пистолетом. Она проделывала тридцать километров по обледеневшей, занесенной снегом горной тропе, за три дня, ночуя в расселинах, укрываясь плащ-палаткой. В вещевом мешке она несла сахар, муку, и немецкие, трофейные, концентраты и консервы. Разведя маленький костерок, затягиваясь сигаретой, она думала о мальчиках и отце:

– Что у папы случилось? Связь прервалась, он только успел сказать: «Тре…». Эстер вздыхала:

– Треблинка или Требниц? Треблинка освобождена, Требниц на территории рейха. Или не у папы что-то произошло, а просто связь выключили… – Эстер не могла спуститься в Краков и потребовать у русской военной администрации звонка в Лондон:

– Меня сразу арестуют… – она устало закрывала глаза, – никто не посмотрит на мои заслуги. Тем более, я воевала против русских. Они ищут Штерну, наверняка. Я больше не увижу мальчиков и Авраама. Я обещала Иосифу и Шмуэлю, что мы встретимся, после войны. Так оно и будет… – сейчас Эстер принесла в деревню почти неподъемный мешок с провизией. У нее все еще побаливали плечи. Роды, по расчетам доктора Горовиц ожидались со дня на день.

Эстер вышла в холодную переднюю, где пахло куриным пометом, и дымом. Курицы, в накрытой шерстяным платком клетке, встрепенулись. Чиркнув немецкой зажигалкой, она прислонилась к бревенчатой стене:

– Циона волнуется, по лицу видно. Она девочка, семнадцати не исполнилось. Если бы Конрад ни был таким упрямым, ей бы легче стало… – Блау не захотел ничего слушать:

– Это не мужское дело, – отрезал Копыто, – а ваши, женские вещи… – Авраам поднял голову от трофейного пистолета. Доктор Судаков протирал тряпкой детали оружия:

– Дурак, – беззлобно сказал Авраам, – вроде ты, Копыто, мой ровесник, взрослый мужчина, а дурак. Хотя, конечно… – он оборвал себя. Блау отвернулся:

– Вот именно. Если бы она моего ребенка рожала, я бы, может быть, и пришел, а это… – Конрад скривился, – это я даже видеть не хочу… – больше они ничего не обсуждали. Эстер принимала роды, Авраам собирался быть рядом. Доктор Горовиц взяла провизии с расчетом на неделю:

– Если все хорошо пройдет, Циона на следующий день на ноги поднимется. Или в тот же день. Неделю здесь побудем, с мужчинами, и пойдем обратно в отряд… – ей предстояло нести новорожденного младенца, по горной тропе:

– Ночью еще ниже минус двадцати, – озабоченно подумала Эстер – но ничего, надену шинель и полушубок, устрою малышку в перевязи. Когда она родится, унесу, дам ей грудь. Ционе надо грудь перевязать, шалфей я успела собрать, насушила. Попьет отвар и молоко исчезнет… – кроме продуктов и шалфея, в мешке у Эстер лежали хорошие, ворованные у немцев лекарства и хирургический набор. Она, впрочем, надеялась, что дело до операции не дойдет:

– Швы я наложу, если что-то мелкое потребуется. Отдохнем, и вернемся в отряд. Надо думать, как дальше на юг идти. Если мальчик родится, то с обрезанием я сама справлюсь. Близнецов не обрезали, из-за него. Кто знал, что так лучше выйдет… – Эстер беспокоилась за сыновей и отца, но повторяла себе, что все живы:

– Мальчика можно было бы Хаимом назвать, но с папой все в порядке… – приоткрыв дверь, она выкинула окурок в сугроб. Село было тихим, немцы или русские сюда не заглядывали:

– Или Бенционом… – она прислушалась к дальнему лаю собак, – а девочку, Мирьям, как мы хотели. Но еще хочется жизни, время такое на дворе… – Эстер решила остаться в горах до освобождения Требница:

– Ребенок окрепнет к тому времени. Если мальчики в тамошней обители, мы поедем, их заберем и отправимся на юг. С Ционой, Конрадом и всеми остальными. А если нет… – холодок пробежал по спине:

– Где их искать? Их могли отдать в рейх, на усыновление, в католические семьи. Могли насильно крестить, поменять имена… – лай собак приближался, Эстер насторожилась:

– Неужели русские сюда явились? У них может быть мое описание… – рука потянулась за пистолетом, в кармане полушубка:

– Вряд ли… – Эстер оглянулась на дверь, – а если что, старуха скажет, что мы родственницы. Циона на сносях, никто ничего не заподозрит. Хотя русские с немцами и женщин на сносях… – она поморщилась. Эстер вспомнила погибшую в варшавском гетто Рахельку:

– Девочку ее и не найти теперь, в католическом приюте. Но это дитя мы сохраним, обещаю. Она ничего об отце своем не узнает. И мальчиков мы найдем… – Циона, отложив распашонку, тоже смотрела на дверь:

– Хоть бы все быстрее закончилось, – попросила девушка, – я отдам его… малыша, тете Эстер, и все будет по-прежнему. Может быть, – подумала Циона, – может быть, Блау от меня уйдет, бросит меня… – девушка шмыгнула носом:

– Никогда такого не случится. Он меня любит, а я его нет… – она сплела длинные пальцы на чашке с травяным чаем:

– Я не могу с ним жить, рожать его детей… – ночами Блау говорил ей о их будущем доме, в Тель-Авиве:

– Я все для тебя сделаю… – Циона слышала его ласковый шепот, – буду сутками работать, только бы ты ни в чем не знала нужды. Ты играй на пианино, милая, преподавай, занимайся с нашими детьми. Я тебя люблю, так люблю… – Циона чувствовала его крепкие, надежные руки. Блау не хотел возвращаться к воровству:

– Хоть Авраам мне и говорил, что без воров еврейского государства не построить… – он подмигнул Ционе, – я так сказать, на другую сторону перейду. Ребятам нужен человек, в полиции, а у меня большой опыт… – Копыто усмехнулся, – буду сидеть кротом, передавать сведения подпольщикам… – Циона тогда обрадовалась:

– Может быть, его британцы казнят. Хотя нет, Блау из тех, кого не убьешь. Как Волк… – она, иногда, думала о Будапеште и Рауле:

– Я бы могла принять его предложение, спокойно жить в Швеции. Но я его не любила. Я любила… – Циона замирала:

– Забудь его имя, навсегда. Он мертв, его больше нет… – каждую ночь, с Блау, она все равно вспоминала о Максимилиане, представляя его рядом:

– Он так хотел девочку, Фредерику. Я бы дитя Фридой назвала, но кто меня спрашивает. Максимилиан бы сейчас был рядом, носил бы меня на руках, баловал бы… – Конрад всегда брал в деревню сахар, сам делал Ционе чай, и подавал ей завтрак в постель:

– Все равно, видно, что он мной сейчас брезгует… – девушка опустила глаза к животу, под платьем, – даже прекратил то, что обычно… Говорит, что пока и так может справиться, а меня надо поберечь… – она скрыла вздох:

– Оставь, надо спасибо сказать, что тебя на весь мир не ославили, как подстилку нациста. Поляки таких девушек шматами называют, плюют им вслед. Они просто от солдат родили, а я от эсэсовца, палача, убийцы евреев… – крупные слезы закапали на холст распашонки: