Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть восьмая

– Но даже если бы и рвало, все равно, ванная занята. Раз в неделю, он, все-таки моется… – ванной здесь не оказалось. Из медного крана, над стоком шла холодная вода. Блау, насвистывая, гремел тазом.

Закончив с провизией, Циона налила себе остывшего эрзаца, из эмалированного чайника. От кофе, даже желудевого, и табака, ей, странным образом, становилось легче. Девушка присела на подоконник, с папиросой, рассматривая тротуар.

Конрад поднялся, когда она еще спала. Блау согрел ей воды, для мытья, и принес в постель чашку эрзаца. Циона покосилась на сбитые простыни, на засыпанные пеплом половицы:

– Он так всегда делает, утром. Будит меня кофе, то есть бурдой из желудей. Даже если пьяным явился, все равно просыпается… – вчера Блау пришел с местного рынка навеселе, выложив из кармана стопку рейхсмарок:

– Я обо всем позаботился, – Конрад кинул Ционе пакет с провизией, – корми меня ужином, и спать ляжем… – Блау не только отлично пошарил в рыночных рядах, но и нашел шофера, согласившегося подвезти их до Кракова.

Он задернул шторы, в комнате пахло дешевым табаком, скрипела кровать. С мая месяца Циона, так ничего и не почувствовала. Лежа на боку, она утыкалась лицом в подушку:

– Не вспоминай о нем. Он мертв, а ты калека, урод. Он тебя такой сделал… – стоило ей представить ночь, на Балатоне, услышать ласковый шепот, как по телу пробегала знакомая, сладкая дрожь. Она такого не хотела. Девушка просто ждала, когда Блау, тяжело задышав, уляжется на спину, когда он чиркнет спичкой:

– Воды мне принеси… – Конрад говорил ей, что после войны поедет в Израиль:

– Я себе в стране занятие найду, – подмигивал он Ционе, – а сейчас отыщем пана Вольского, остальных, и дело пойдет веселее. Ты где-нибудь в безопасном месте останешься, а мы с твоим дядей будем воевать… – в Израиле Блау намеревался жениться на Ционе.

Он, впрочем, не делал предложения, и не дарил кольца, считая дело решенным. Циона выпустила серебристый дымок в окно:

– Если я от него уйду, он всем расскажет, что случилось на Балатоне. Я не хочу прослыть нацистской подстилкой… – она положила руку на живот:

– Блау никогда не поверит, что это его ребенок. Он ровесник дяди, ему четвертый десяток идет. Он, очень, осторожен… – в Братиславе пан Конрад достал у спекулянтов немецкие средства. Солдаты вермахта снабжались пакетиками для визитов в публичные дома.

– Если я его попытаюсь обмануть, он меня выгонит… – поняла Циона, – вместе с передатчиком. Без меня он партизан он искать не собирается. У меня первый патруль документы проверит, поинтересуется чемоданом… – подышав, она стерла слезы с глаз:

– Меня расстреляют, на месте. И вообще, я никому не буду нужна, с отродьем нациста на руках. Как Блау в Братиславе сказал… – девушка стиснула зубы. Она, всхлипывая, пожаловалась на боль. Блау усмехнулся:

– Я хочу где-то стать первым, дорогая. Сюда нацист проложить дорожку не успел… – Циона, в сердцах, пробурчала себе под нос крепкое словечко, на идиш:

– Куда я пойду, одна, без денег? Документы он у меня заберет. Паспорт за его золото куплен. Да и где искать такого врача… – Циона старалась не думать о ребенке:

– У него, наверное, тоже глаза голубые будут. Как у Максимилиана… – вспоминать об убитом оберфюрере, она, тем более, не хотела:

– Надо что-то решать, третий месяц начался… – Циона выбросила окурок за окно. Размеренно забил колокол костела. В белесой дымке раннего утра девушка увидела монаха, в черной, рясе.

– Нищий какой-то… – монах, шаркая, шел к городской площади, – у него ноги босые… – ноги покрывал толстый слой грязи. Монах высоко поднимал вверх простое, деревянное, распятие. До Ционы донесся странно знакомый голос:

– Ave María, gratia plena, Dominus tecum… – распевая гимн, монах откинул с головы грубый капюшон. Он шлепнулся на колени, в лужу, на брусчатке улицы, перед фигуркой девы Марии, в нише на углу. Нечесаная грива рыжих, спутанных волос, падала на мощные плечи. Он зарос бородой до глаз.

– Ave María, Ave María… – бормотал, раскачиваясь, сумасшедший. Он распростерся на брусчатке, целуя ноги статуи. Циона, спрыгнув с подоконника, заорала: «Конрад! Иди сюда!».

Конрад сразу узнал бывшего заключенного польского барака, пана Войтека Вольского. Натянув пиджак, он бросил Ционе: «Сиди здесь!». Блау простучал по лестнице старыми ботинками. Оглянувшись, он понял, что Циона не собирается его слушаться. Блау разозлился:

– До чего упрямая, словно пан Вольский, то есть пан Авраам. Конечно, они родственники. Хоть кол ей на голове теши… – Блау, правда, предполагал, что Циона не начнет упрямиться, когда речь зайдет о будущем ребенке. Конрад все понял прошлым месяцем, в Братиславе, однако молчал, ожидая, пока девушка сама признается:

– Так лучше, – решил он, – я о нацисте иногда упоминаю… – он знал, что Ционе больно его слышать, но ничего не мог сделать. Блау вспоминал раннее, туманное утро на Балатоне, темные синяки на ее шее:

– Он у нее стал первым. Она пришла ко мне, но все равно, думает о нем, пусть он и мертв… – Конрад видел серые, грустные глаза девушки. Блау хотелось, чтобы Циона, навсегда, забыла о нацисте:

– Она будет рада избавиться от гитлеровского отродья, – сказал себе Конрад, – незачем тащить семя нациста в послевоенную жизнь. Но если я скажу, что знаю о ребенке, получится, что я ее заставляю… – Блау, католик, не мог взять на душу грех убийства, не рожденного дитя:

– Тем более, за такое немцы в концлагерь отправляют. Незачем рисковать. Я найду Ционе безопасное место. Пусть родит, мы оставим ребенка в приюте. Так лучше для всех. У нас появятся дети, обязательно. Я никогда Циону не брошу, но я не хочу смотреть, каждый день, на потомство нациста… – Циона, пока, разговор о ребенке не заводила. Блау исправно грел ей воду для ванной, и носил в постель суррогатный кофе:

– Нацист за ней ухаживал, пыль в глаза пускал, богатством. Как она не понимает, что такое неважно? Я ее люблю, и буду любить, всегда… – Блау не знал, чем займется в Израиле, но твердо сказал себе:

– Авраам мне найдет работу. Навыки у меня хорошие… – Конрад усмехался, – в конце концов, я могу стать полицейским, в новом еврейском государстве. Перейду на другую сторону баррикад, так сказать… – он хотел построить для Ционы дом:

– Она в кибуце выросла, у нее даже своей ложки не водилось. Понятно, что она клюнула на деньги нациста. Она девочка, что она в жизни видела… – Циона уцепилась за его пиджак:

– Конрад, это дядя… – Блау вздохнул:

– Вижу, что дядя. Я тебе говорил, он в моем бараке сидел… – о том, что Авраам уехал из лагеря под именем отца Виллема, знали только Блау и Волк.

– Волк в Будапеште, если он еще жив… – Конрад, сначала, подумал, что доктор Судаков, он же пан Вольский, притворяется: