Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая

Меир не отрывал от глаз бинокля:

– Никак иначе не выйдет. Наши боссы, – он указал пальцем вверх, – договорятся о высадке десанта во Франции. Я туда полечу, конечно…, – майор Горовиц помолчал:

– Но что-то мне подсказывает, Питер, следующим летом война не закончится. Русские пока и половины Украины не освободили. До границ далеко осталось. От Нормандии до Берлина тоже путь неблизкий…, – Питер хмыкнул: «Может быть, немцы опомнятся, скинут Гитлера…»

Майор Горовиц закашлялся:

– Никогда такого не случится. Ты в Германии жил, и Аарон мне много рассказывал. Если немцы за десять лет не опомнились, то сейчас от них разумных действий ждать не стоит. Однако, они могут предложить западу сепаратные переговоры…, – Питер отрезал:

– Мы на такое не пойдем, никогда…, – Питер боялся, что за время, оставшееся до высадки десанта, Гитлер успеет уничтожить всех евреев Европы. Он велел себе молчать:

– Меир о сестре все время думает. О сестре, о племянниках. Ирена красивая девушка…, – Питер видел фото мисс Фогель, в журналах, – талантливая. Меиру повезло. А тебе? – в который раз спросил себя Питер:

– Или тоже надо ждать, до победы? Как Генрих собирался. Мы с ним обязательно встретимся, в шесть часов вечера после войны…, – его толкнули в бок:

– Ловишь ворон, а еще коммандо, десантник…, – по улице Парс ехала низкая, советская машина, с посольскими номерами. Полная, яркая луна освещала шлагбаумы. Деревянный барьер убрали, Питер нажимал на кнопку фотокамеры. Меир, казалось, даже не дышал. Человек на пассажирском сиденье носил сдвинутую на затылок кепку. Ворота распахнулись, лимузин скрылся на аллее, за пышными кустами шиповника и жасмина.

Убрав бинокль, Меир повернул ключ в замке зажигания:

– Больше не стоит мозолить им глаза…, – машина задним ходом доползла до магазина Новиняна. Меир ловко развернул форд. Добравшись до угла, остановившись под афишей, на фарси, майор Горовиц усмехнулся:

– Вообще не стоит больше появляться у посольства. Приехал нужный нам человек. Мне осталось вызвать его на встречу…, – Питер, с облегчением, закурил: «Кто?»

Кузен выпустил дым в окно:

– В Испании я звал его Кепкой. Судя по всему, старший коллега известного нам Красавчика, Воронова…, – Меир добавил:

– Думаю, он знает, где находятся Констанца и Стивен. Я постараюсь все выведать…, – Меир тронул машину:

– Как говорится, после хорошо выполненной работы, надо отдохнуть. Нас ждет еврейский ресторан. Джон приезжает прямо туда…, – Питер удивился: «Почти полночь на дворе».

– Самое время поесть, – свернув на ярко освещенную, шумную, улицу Надери, Меир направил машину к базару.

В пустынном, залитом утренним светом дворе синагоги Даниял, под невысокой чинарой, стояла старинная, чугунная колонка.

Бывший шах Реза, заняв престол, позаботился о благоустройстве столицы. Трущобы вокруг рынка снесли. Кварталы между парком Шахр, и северными, богатыми районами, тоже привели в порядок, прорезав новые улицы. Синагога стояла между двумя шумными проспектами, но здесь, в глубине переулков, было спокойно. Птицы клевали засохшие гранаты, иногда цокала копытами лошадь. По городу до сих пор разъезжали торговцы на телегах. В деревянных ящиках громоздились фрукты, в клетках перекликались куры.

Плотный, черноволосый человек, спустившись во двор, нажал на ручку колонки. Уходя с молитвы, он снял потрепанный талит, аккуратно положив его в бархатный мешочек, оставив на полке. Наклонившись, не снимая с головы старой, твидовой кепки, он, с наслаждением выпил чистой, ледяной воды. Несмотря на конец ноября, день обещал быть жарким.

Он пришел сюда пешком, из русского посольства, ранним утром, в тишине еще не проснувшихся улиц. На мостовой лежали блестящие каштаны, дворники шуршали метлами. Иногда, мимо проезжали черные, довоенные, форды, тегеранское такси. Водители притормаживали, он только махал рукой. Путь был недолгим.

В синагоге он говорил на хорошем идише, с польским акцентом. Сегодня, в понедельник, читали Тору. Незнакомец, правда, отказался от заповеди, скромно устроившись на скамье сзади. Люди, пришедшие на миньян, не настаивали. Здесь собирались беженцы, многие нелегально миновали границу Советского Союза. В военное время все были обеспокоены своими делами.

Синагога была просто комнатой, в здании, принадлежавшем местной общине. Восточные евреи молились по своему обряду. Когда в Тегеране появились польские беженцы, им выделили место для миньяна. Старые, скрипучие половицы устилали персидские ковры. На молитве здесь поворачивались к западу, а не к востоку. На стене висела рукописная таблица, с указанием направления на Иерусалим. В резном ковчеге завета хранились свитки, в истертых, бархатных мантиях. Присмотревшись, незнакомец прочел потускневшую вышивку, золотом. Торы привезли сюда из Польши.

– То есть не привезли…, – напившись, закурив, он устроился на скамейке, рядом с чинарой, – а перенесли на руках, через границу…, – Наум Исаакович Эйтингон не хотел, чтобы в синагоге слышали его имя. Конечно, никакой опасности не существовало. Кучка несчастных, потерявших близких, людей, кое-как перебивалась на содержании «Джойнта», и богатых тегеранских евреев. Их больше заботила собственная судьба, чем имя один раз посетившего молитву незнакомца. Тем не менее, Наум Исаакович привык соблюдать осторожность.

Он прислушался к гулу детских голосов, из пристройки. После молитвы он выпил ароматного чая, со сладким печеньем. По коридору бегали малыши, пришедшие на занятия в хедер. Наум Исаакович смотрел на темноволосые головы, покрытые кипами. Он думал о другом ребенке. Сыну мальчика летом должен был исполниться год.

Он стряхнул пепел, себе за плечо:

– В Казалинске так называемые Фроловы жили одни. Они, наверное, оставили малыша у надежных людей, а потом забрали…, – все лето НКВД перетряхивало Советский Союз, проверяя сослуживцев полковника Воронова и соучениц Князевой. Половина летчиков давно погибла. Живые либо болтались в госпиталях, либо воевали. Из девушек, занимавшихся с Князевой в Энгельсе, одна получила десять лет без права переписки. Бывшая летчица сидела где-то на Дальнем Востоке:

– Они могли туда податься…, – размышлял Эйтингон, – хотя Князевой неоткуда было узнать об аресте этой Наташи…, – самолет с мурманского аэродрома привез девушку прямо в Москву, в Бутырскую тюрьму.

Ей предъявили обвинение в распространении ложных, порочащих советский строй, слухов. Особое совещание при НКВД СССР руководствовалось законами военного времени. В ноябре сорок первого, когда немцы стояли под Москвой, паникеры и трусы наказывались особенно сурово. Эйтингон отмел такую возможность, но следов ребенка они не нашли, как и не отыскали калеки и Князевой.