Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

– Только самолеты, – распорядился он, – воздушное пространство рейха непроницаемо. Мы убедились в неприкосновенности наших рубежей, после неудачи второго рейда англичан… – первый рейд взорвал только гидростанцию. Завод временно не работал, прекратилась подача электричества в Рьюкан. Вшивая норвежская дыра Макса не интересовала:

– Посидят при свечах, – сказал он в Осло, – они только в начале века электричество увидели, горные тролли. Завод является приоритетом, нечего больше обсуждать… – второй рейд не удался из-за нелетной погоды.

Желая развить успех, англичане поторопились. Они отправили самолет в Норвегию, не дожидаясь улучшения метеосводки. Береговая артиллерия не сделала ни одного залпа. Самолеты, несущие планеры с диверсантами, должны были приземлиться на лед озера Мьесен, на плато Телемарк. Одна машина, потеряв управление в густом тумане, врезалась в склон горы. Погибли все диверсанты, на борту. Пилоты второго самолета решили, судя по всему, вернуться в Британию, но потеряли планер, в снежной буре. После первого взрыва гестапо оцепило район диверсии. Эсэсовцы оказались на месте аварийного приземления планера первыми, до норвежских бандитов.

– В тех краях и нет партизан… – Макс, задумчиво, намазывал на хлеб масло, – они пропали, после первой диверсии. Мы ни одного норвежца не поймали. Мы даже не знаем, кто их возглавляет… – в норвежских горах и лесах можно было прятаться вечно. Англичане, даже тяжело, раненые, на допросах молчали, несмотря на все средства, испытанные Максом. Штандартенфюрер был рад упорству диверсантов. Он боялся услышать имя герра Питера Кроу:

– Он сдох, – повторял себе Макс, – утонул в пражской канализации. И вообще, кроме меня и Генриха, никто не знает, что он был в Праге. Генрих меня не выдаст. Он понимает долг перед семьей… – партия, правда, учила, что долг перед фюрером и НСДАП важнее. В глубине души, Максимилиан, все равно, ставил семью во главе угла:

– Невозможно жить без родственных связей, без лояльности крови, происхождению. Разумеется, если член семьи предаст фюрера, надо его наказать, однако мы не большевики. Коммунисты не помнят родства… – Макс покосился через проход.

Новоиспеченный аристократ, Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов, с аппетитом ел бутерброд с икрой. Холеное лицо дышало здоровьем. При розыске партизан Петр Арсеньевич получил легкое ранение. Он отлежался в санатории «Лебенсборн», в Осло. Макс отправил реляцию в Берлин. Рейхсфюрер Гиммлер, после возвращения из Норвегии, обещал русскому нашивки гауптштурмфюрера. Петр Арсеньевич рвался участвовать в допросах англичан, но Максу подобного было не нужно:

– Он рвется похвастаться умениями, полученными в НКВД, – усмехнулся штандартенфюрер, – доказать преданность… – Макс не хотел, чтобы русский слышал о герре Питере Кроу:

– А если герр Питер выжил? – Макс, задумчиво, повертел на длинном пальце серебряное кольцо, с мертвой головой:

– Нет, я правильно поступил. Незачем рисковать… – Макс понятия не имел, что именно Муха услышал в Белграде, от русских эмигрантов. Хватало и уверенности Петра Арсеньевича, что его парижский родственник, месье Корнель, тоже встал на путь борьбы с большевистской заразой.

Макс узнал новости, навещая Муху в санатории.

Петр Арсеньевич проводил время за созданием бесконечной поэмы о храбрых арийских воинах, сражающихся с коммунистами и евреями. Рассчитывая на публикацию, Муха переводил стихи на немецкий язык. За кофе, на террасе, он читал свои творения. Макс, тоскливо, смотрел на белые облака, в ярком, голубом небе:

– Какая бездарь, какое ничтожество… – он вспоминал глаза месье Корнеля:

– Надо Муху взять во Францию. Пусть поработает с тамошней эмиграцией, встретится на допросе с кузеном, если он так стремится допрашивать… – по мнению Макса, свидание родственников стало бы даже забавным. Муха, монотонно, жужжал о рунах и крови, о четком шаге сапог арийских воинов. Максимилиан думал о себе, двадцатилетнем студенте, о прокуренном подвальчике ночного клуба, в Митте:

– Мы смотрели «Трехгрошовую оперу», в театре на Шиффбауэрдамм, а потом пошли танцевать. И Брехт отправился в кабаре, с актерами…

Макс услышал хриплый, низкий голос:

– Рождественские каникулы, тридцатого года. Дитрих еще жила в Берлине. Она тоже пришла в кабаре… – Макс помнил жесткое контральто, тонкую, изящную фигуру, в мужском костюме. Дитрих пела зонги, из «Голубого ангела».

– Мы всех лишились, – понял Макс, – всего, что было великого в Германии… – по слухам, фюрер, в одиночестве, любил смотреть фильмы Дитрих:

– Геббельс предлагал Марлен большие деньги, за возвращение в рейх… – Максимилиан смотрел на быструю воду реки, – она отказалась. Подумать только, я тогда, в кабаре, мог пригласить Дитрих на танец. Но побоялся, я был студент, мальчишка, а она звезда. Но я, хотя бы, видел Брехта… – Максу захотелось зажать уши руками. Он заставил себя, одобрительно, сказать:

– Отличное произведение, оберштурмфюрер. Я уверен, что ваша поэма обретет успех. Я поговорю с приятелями, в министерстве рейхспропаганды… – Муха зарделся от удовольствия.

Принесли булочки, с черничным джемом. Макс промокнул губы шелковым платком:

– Ладно. Он выздоровел, возьму его на допросы, в Моабит. Может быть, проклятые русские агенты что-то скажут… – пока и Харнак, и Шульце-Бойзен молчали. Макс напомнил себе, что надо отправить распоряжение в Грецию о немедленных расстрелах всех, подозреваемых в связи с партизанами.

После взрыва моста на реке Горгопотамос Макс выслушал немало нелестного от рейхсфюрера. Он обещал Гиммлеру, что к бандитам будут приняты самые строгие меры:

– Пора начинать депортации из Салоник, – заметил Макс, – хватит церемониться с евреями… – в Осло, Макс поехал в местный концентрационный лагерь, на окраине города:

– Развели курорт, – гневно сказал он, на совещании, – передачи, семейные визиты, и почему вы пускаете сюда пасторов! – Макс грохнул кулаком по столу:

– Христианское милосердие, держите карман шире! Они устраивают побеги евреям… – Макс приказал арестовать всех женщин и детей еврейского происхождения, в Осло. Пора было организовывать отправку местных жидов в польские лагеря.

– Муха и арестовывал… – Макс допивал кофе, – даже кого-то застрелил, кажется. Молодец… – Макс успокаивал себя тем, что искусство рейха еще очень молодо:

– У нас появятся новые мастера слова, не хуже Брехта. Новые художники, архитекторы. В конце концов, у рейхсминистра Геббельса хороший вкус, и фюрер любит живопись… – подумав о пасторах, Макс достал блокнот.