Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

Крепкая женщина кивнула:

– Они из Равенсбрюка, группу в Аушвиц отправляют… – светловолосая, высокая девушка, по виду ровесница Тони, сидела на нарах, обхватив руками острые колени, глядя вдаль, на серое, зимнее небо в зарешеченном окне. Кто-то позвал: «Надя!», девушка встрепенулась:

– У нас даже глаза похожи, – поняла Тони, – тоже голубые. Надо ее запомнить. Мы можем встретиться, в Аушвице… – Тони пожалела, что у нее нет навыков медицинской сестры. Лекцию читал оберштурмбанфюрер Отто фон Рабе, работающий в экспериментальном, как объяснила Эмма, блоке лагеря:

– Я могла бы попросить его о протекции, устроиться в тамошний госпиталь… – Тони вздохнула: «Ладно, придется поехать туда надзирательницей».

Эмма не знала, успеет ли ее старший брат, к Рождеству, вернуться в Берлин. Тем не менее, Тони подготовила историю о своей вербовке, в НКВД, о работе агентом в Германии. Она надеялась, что фон Рабе клюнет, не в силах устоять перед возможностью опорочить абвер, и заработать репутацию человека, склонившего на свою сторону сталинского разведчика:

– Можно даже с ним переспать. Или с кем-то еще, из ее братьев… – Тони не удавалось выбросить из головы упрямое лицо давешней девушки, Нади:

– Она некрасивая потому, что исхудала. Если ее подкормить, она станет на меня еще больше похожа. В абвере сидят дураки, – презрительно подумала Тони, – никто из русских военнопленных не собирается с ними сотрудничать. Только шваль, в поисках места у кормушки. Волков бы не стал, и Надя тоже… – стулья для лекции расставили полукругом, принесли школьную, черную доску с мелом.

Портрет фюрера обрамляли дубовые, резные, деревянные листья. Гитлер ласково смотрел на плакат, украшавший противоположную стену. Тони видела картину, в школе в Оберенхайме. Мощный нацистский орел простирал крылья серого камня, защищая образцовую арийскую семью. Отец любовался новорожденным младенцем, на руках у матери. Двое старших детей тоже восторженно смотрели на ребенка.

Начальница санатория объяснила девушкам, что зал используется для идеологических занятий, лекций, и церемоний приветствия новых детей рейха:

– Уверена, что эсэсовцы сюда, как в бордель ездят, – усмехнулась про себя Тони, – и девушкам выгода… – молодым матерям общество платило пособие и позволяло оставаться в санатории на год:

– Сталин до коммунистических публичных домов не додумался… – ученицы рассаживались по местам. Эмма пошла, встречать брата:

– Я тебя представлю Отто, а на обеде ты увидишь остальную семью… – Тони поправила черную пилотку. Утром она вымыла голову, придирчиво осмотрев туфли, чулки, волосы и зубы:

– После войны Виллем оденет меня в шелка, побалует драгоценностями… – в школе девушкам разрешали носить простые часы и крестики. Гражданскую одежду позволяли вечером, а брюки можно было надевать только на спортивной площадке:

– Сталин возьмет пример с Гитлера, – поняла Тони, – запретит аборты, начнет пропагандировать семейные ценности. Никакой разницы между рейхом и СССР… – услышав шепоток, за спиной, Тони повернулась. Девушки восхищенно смотрели на высокого мужчину, со снежно-белыми волосами, в эсэсовской форме. Тони вспомнила плакат:

– Он, сомнений нет. Идеал арийца… – запахло чем-то медицинским.

Эмма, весело, сказала:

– Позволь тебе представить, Отто. Моя подруга, фрейлейн Антония… – велев себе не закатывать глаза, Тони щелкнула каблуками туфель. Девушка выкинула руку вперед:

– Хайль Гитлер, оберштурмбанфюрер! Для меня большая честь… – у него был холодный, прозрачной голубизны взгляд, и крупные, ухоженные зубы:

– Напротив, фрейлейн Антония… – голос оказался мягким, вкрадчивым, – я польщен знакомством… – Отто не мог поверить своим глазам:

– Надо изучить ее родословную, но это она. Высокая девственница, арийка, олицетворение чистоты. Я излечусь, здесь, в Берлине… – глядя на округлости под форменным кителем фрейлейн, он почувствовал то, что привык чувствовать только с евреем:

– От него я избавлюсь… – Отто пообещал фрейлейн, что они поговорят, после лекции, – она станет моей женой, матерью моих детей… – идя к доске он, незаметно, высунул острый кончик языка, покачав им туда-сюда:

– У нее голубые глаза, она блондинка. Идеальные пропорции, она создана для деторождения. Мы поженимся. Когда я вернусь из Арктики, она встретит меня с младенцем на руках… – Отто посмотрел на плакат, для которого позировал:

– Трое детей, это мало. Десять, двенадцать малышей… – он решил назвать первого сына Зигфридом, а дочь Брунгильдой. Отто давно выписал в блокнот древние, германские имена.

Фрейлейн Антония сидела рядом с Эммой. Откашлявшись, Отто пробежался пальцами по пуговицам кителя:

– Из Арктики я приеду с Железным Крестом. У Макса две награды, и Генрих получил орден. Надо и мне заслужить почести, от фюрера. Дети должны гордиться отцом, героем рейха… – он видел фрейлейн Антонию в окружении малышей, мальчиков и девочек.

Он широко улыбнулся: «Дорогие фрейлейн, дорогие будущие жены и матери…»

В подвальном, каменном коридоре тюрьмы Моабит было прохладно, но, выходя из камеры, Максимилиан, выходя из камеры. Закатав рукава рубашки, расстегнув воротник, он снял черный галстук, с булавкой, украшенной свастикой. Макс немного жалел, что с началом войны на восточном фронте, СС отказалось от черной униформы. В последний раз коллеги надевали кители на торжественный парад, в честь падения Франции, два года назад. Летом рейхсфюрер СС приказал отозвать черную форму с фронтов, заменив ее серо-зеленой. Кроме резервистов и местной полиции, на оккупированных территориях, черные мундиры больше никто не носил. Макс, в общем, привык к новым цветам, серо-зеленый ему шел, но в черном он казался себе элегантнее.

– С другой стороны, – размышлял Макс, – есть парадная форма… – на церемонию в рейхсканцелярии положено было надевать черный китель, напоминающий фрак. Макс решил взять парадную форму в будущие поездки, в Рим и Будапешт:

– Опера открыта, светские приемы никто не отменял. Нельзя посещать бал в полевом кителе… – на торжество по случаю появления на свет племянника гости приходили с орденами. Макс, разумеется, не надевал награды каждый день. На обыденной форме он носил шеврон старого бойца, орденские планки, и значок, выданный членам НСДАП, посетившим первый партийный съезд, в Нюрнберге:

– Мне девятнадцать лет исполнилось, – прислонившись к стене, Макс закурил, – папа меня в Нюрнберг повез. Фюрер меня похвалил. Он сказал, что в таких юношах, как я, будущее Германии… – Макс никому не говорил о своих посещениях сомнительных театров, и кабаре, до пожара Рейхстага:

– У меня и друзья имелись, евреи… – хмыкнул он, затягиваясь хорошим табаком, – впрочем, у папы тоже. А у кого их не было? У фрау Геббельс, например, отчим был еврей. Он ее вырастил, дал образование… – отчим жены рейхсминистра пропаганды сидел в лагере Бухенвальд: