Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том четвертый

– Впрочем, он, скорее всего, стал капо. Такие люди только свою выгоду ищут… – денежное содержание в СС оказалось щедрым. Как и в СССР, Петр мог позволить себе хорошую вырезку, и норвежского лосося:

– Не забывай о посте, – строго одернул себя Воронцов-Вельяминов, – в гостях одно, а дома другое… – он выбрал овощи, и французское оливковое масло. После православного Рождества пост заканчивался. Перед поездкой в Дабендорф он хотел обзавестись гостинцами, для собратьев по оружию:

– Куплю ветчины, салями… – он шел по Кудам, нагруженный свертками, – шнапса. Посидим с Андреем Андреевичем за стопкой водки, я стихи почитаю… – Петр, любовно переписал еще не законченную поэму в блокнот:

– И я смогу выполнить задания службы безопасности, на восточном фронте… – он рассматривал фото в папке, с имперским орлом и свастикой. Мебель в комнате для допросов привинтили к полу. Стол, и табурет сделали крепко, на совесть. Петр чиркнул спичкой:

– Она на Тонечку похожа. Тонечки больше нет, надо жить дальше… – вспоминая жену, он смахивал слезы с глаз:

– Надо растить Володю, обустраивать новую Россию. Но, может быть, Тонечка жива, – с надеждой думал Петр, – может быть, она вернулась в Куйбышев, мы встретимся… – пока что ему требовалось поговорить с некоей Надеждой Бронниковой, двадцати четырех лет от роду, ровесницей Тонечки.

Бронникова, сержант, санинструктор роты, попала в плен летом, в харьковском котле. В папке лежала ее красноармейская книжка. Бронникова, по образованию медсестра, член ВЛКСМ, родилась в Кургане. Девушка пошла в армию добровольно. На четком, лагерном снимке, Бронникова смотрела прямо вперед. На полосатом платье виднелся номер, девушку коротко остригли. Хмурое, угрюмое лицо не улыбалось:

– Тоже блондинка, как и Тонечка. Они похожи, Бронникова только исхудала. В новой армии нам понадобится медицинская служба. Она молодая девушка, я раскрою ей глаза на преступления большевиков… – Петр зашуршал бумагами.

Из сопроводительного документа, выданного в Равенсбрюке, выходило, что девушку и других русских военнопленных переводят в Аушвиц:

– Средний брат его светлости в лагере работает… – дверь камеры заскрипела, – и младший в Польше трудится… – по словам штандартенфюрера фон Рабе, уголовника Иванова, отправили в рабочий лагерь Плашов, на каменоломни:

– Место тоже рядом с Аушвицем… – заключенная женщина, все равно, оставалась женщиной, Петр, довольно вежливо поднялся:

– Я аристократ, человек благородного происхождения. А не жид, вроде Эйтингона и Кукушки… – Петр, сначала, думал рассказать его светлости о Кукушке, но решил:

– Не стоит. Хватит и того, что я работал с жидами, во времена большевистского дурмана. Зачем распространяться о какой-то Горовиц? Она, в любом случае, давно мертва… – Бронникову звали Надеждой Ивановной.

В происхождении девушки Петр не сомневался:

– Здесь ничего семитского… – надзирательница усадила заключенную на табурет, – у нее истинно славянские черты лица… – тонкие запястья обхватывали стальные наручники. Его светлость объяснил Петру, что по внутренним правилам тюрьмы Моабит, арестованные выходят за пределы камеры со скованными руками:

– Из соображений безопасности, – небрежно добавил фон Рабе, – возможны эксцессы, демонстративное поведение… – на допросах наручники не снимали.

Петр вспомнил о немце, внизу:

– Слабак. Социал-демократ, коммунисты крепче держатся. Когда мы вернем себе Россию, то расстреляем всех комиссаров. Или повесим, прилюдно, на Красной площади… – до войны Петр не занимался работой в Берлине. Он знал только имена Корсиканца и Старшины, и сразу выдал агентов фон Рабе. Остальных членов группы нашло гестапо.

По словам его светлости, работа длилась всю осень:

– Через две недели предателей гильотинируют, – заметил герр Максимилиан, – я вас возьму на казнь, в тюрьме Плетцензее. В СССР, насколько я знаю, гильотину не используют…

Петр покачал головой:

– Только расстрелы. Но мы восстановим повешение, как при невинно убиенном царе, мученике… – Петр кивнул надзирательнице: «Можете нас оставить».

У Бронниковой были большие, голубые глаза. Она хмуро сказала, на плохом немецком языке:

– Я не говорю по-немецки, и ничего… – прервав ее, Петр обаятельно улыбнулся:

– Не затрудняйтесь, Надежда Ивановна. Мы с вами объяснимся на родном, русском языке… – сержант Бронникова смерила его презрительным взглядом:

– Эмигрант, что ли? Продался Гитлеру за пайку? – девушка сочно, витиевато выругалась. Петр даже вздрогнул:

– Коммунистическое воспитание. Где видано, чтобы женщина так себя вела? Даже Кукушка не материлась, а она всю гражданскую войну прошла… – во взгляде Бронниковой Петр уловил то выражение, которое иногда видел у жены.

Он убеждал себя:

– Померещилось. Тонечка меня любит. Она нежный, деликатный человек, мать моего сына… – Петр даже не мог подобрать нужного слова:

– Не презрение, нет. Кукушка похоже на меня смотрела, на Лубянке. Брезгливо… – он попытался сказать:

– Надежда Ивановна, мое происхождение совершенно неважно. Я здесь по поручению будущего офицерского корпуса новой русской армии. Нам понадобятся врачи, медсестры. Вы… – Петр не успел отстраниться. Плевок пополз по щеке, стекая на серо-зеленый, эсэсовский китель:

– Тварь, – тихо сказала Бронникова, – я видела, что вы делали под Харьковом, проклятые палачи. Тебя повесят, а я приду плюнуть на твой труп, мерзавец. Прекрати говорить по-русски, ты недостоин родного языка… – Петр видел перед собой не Бронникову, а надменное лицо Кукушки, искривленные губы Тонечки:

– Они думали, что я ничтожество… – Петр поднялся, – они меня ни в грош, ни ставили. Даже для жида Эйтингона, я был плебеем, выросшим в детском доме, без рода, без племени. Она не смеет со мной так разговаривать, комсомольская подстилка… – девушка не успела поднять руки, не смогла закрыть лицо. Он хлестал ее по щекам, из носа лилась кровь, губы распухли:

– Сука, сука проклятая… – Петр дернул ее за короткие волосы, – ты пожалеешь, что вообще рот раскрыла… – сбросив папки на пол, он ударил ее лицом об стол: «Тихо!». Серое платье затрещало, Петр расстегнулся:

– Пусть знает, что мы сделаем с большевистскими сучками… – она сдавленно взвыла. Петр накинул подол платья ей на голову:

– Заткнись, я сказал… – девушка попыталась вывернуться, сжать ноги. Он вырвал из кобуры пистолет:

– Я тебя пристрелю, поняла? – стол раскачивался, она рыдала, Петр уткнул револьвер ей в затылок:

– Ты сдохнешь на нарах, в концлагере, и пожалеешь, что не повела себя разумно… – ноги, в спущенных, простых чулках, испачкала кровь:

– Полгода на фронте проболталась и осталась девственницей… – Петр тяжело задышал, – никто на нее не польстился… – убрав пистолет, он отступил: